Мода на одного из самых ярких и загадочных представителей немецкого романтизма Эрнста Теодора Амадея Гофмана не обошла и русскую литературную общественность первой половины XIX века. Популярность Гофмана в России пришла сразу же, как только читатели впервые познакомились с произведениями автора. А случилось это в начале 1820-х годов. Стоит отметить, что российская публика встречала сочинения Гофмана очень благосклонно: в фантастике увидели новый способ всестороннего постижения мира, причём более глубокий, нежели тот, что предлагал жизнеподобный бытовизм.
В то время, как в самой Германии взгляд на Гофмана был неоднозначным. Среди писателей можно было встретить немало его критиков (например, Гёте, Гегеля, Тика и Эйхендорфа), их смущало отсутствие гармонического равновесия в его творчестве, наличие диссонансов, иронии. Высоко же ценил фантастику Гофмана Генрих Гейне, отмечая тот факт, что в ней писатель как раз и запечатлел диссонансы жизни, держась при этом «неизменно земной реальности».
Настоящая подборка знакомит читателя с представительным, но далеко не исчерпывающим рядом сочинений русских авторов, чьё творчество испытало влияние Гофмана и по-своему откликнулось на идеи, художественный метод, темы и образы немецкого мастера.
Антоний Погорельский. Двойник, или Мои вечера в Малороссии // Погорельский А. Избранное. М.: Правда, 1988
[Книга в каталоге РГБМ]
Цикл «Двойник, или Мои вечера в Малороссии» Алексея Алексеевича Перовского, выступавшего в печати под псевдонимом Антоний Погорельский, включает четыре новеллы, обрамлённые беседами автора со своим Двойником, которые ведутся на протяжении шести вечеров. В русской литературе «Двойник» Погорельского первый опыт такого композиционного построения повествования, отсылающий к западноевропейскому романтизму, в частности к Людвигу Тику и «Серапионовым братьям» Гофмана. И надо сказать, со временем подобная форма приобретёт большую популярность в русле отечественного романтизма. Так, князь Владимир Фёдорович Одоевский создаст цикл «Русские ночи», а Николай Васильевич Гоголь свои знаменитые «Вечера на хуторе близ Диканьки». Однако характерным отличием «Вечеров в Малороссии» останется то, что собеседники-повествователи Погорельского одно и то же лицо! К слову, тема двойничества и образы мистического героя-двойника (Doppelgänger) получили тщательную разработку на страницах произведения Гофмана. Но опять же любопытно, что трактовка героя-Двойника у Погорельского разительно отличается.
Пожалуй, самое яркое и заметное сближение с Гофманом читатель обнаружит в Вечере третьем, содержащим новеллу «Пагубные последствия необузданного воображения». Оно станет очевидным для читателя, знакомого со знаменитой сказочной новеллой Гофмана «Песочный человек». Здесь встречаются как параллели на уровне сюжета (молодой человек влюбляется в девушку-куклу, о чём до последнего не подозревает), отдельных эпизодов (к примеру, сцена бала в обеих историях), ведущих мотивов, так и в составе героев: Алцест, Аделина и профессор Андрони Погорельского напрямую перекликаются с гофмановскими Натаниэлем, Олимпией и профессором Спаланцани. Автор, напрямую обращаясь к немецкому источнику, затем переводит повествование в иную плоскость: не оставляет в трагико-мистическом ключе, но привносит социально-дидактическую ноту, закладывая особую традицию прочтения Гофмана на русской почве.
Именно с Алексея Перовского начинается русская литературная «гофманиана».
Николай Полевой. Блаженство безумия // Полевой Н.А. Избранные произведения и письма. Л.: Художественная литература, 1986
[Книга в каталоге РГБМ]
Николай Алексеевич Полевой, поклонник Гофмана, продолжит в своём творчестве активно осваивать его наследие. Вниманию читателя предлагается повесть Полевого «Блаженство безумия», в которой ощутимо влияние немецкого романтика. Повесть эта была включена в прозаический цикл «Мечты и жизнь» (вновь к вопросу о циклизации в прозе!). Именно это произведение, ставящее проблему соотношения идеала и действительности, представляет собой наиболее «романтическое» по набору типичных и важных для романтизма черт сочинение в составе сборника.
«Блаженство безумия» не просто отсылает к гофмановскому миру, но и открывается именем этого автора: «Мы читали Гофманову повесть «Meister Floh». Различные впечатления быстро изменялись в каждом из нас, по мере того как Гофман, это дикое дитя фантазии, этот поэт-безумец, сам боявшийся привидений, им изобретенных, водил нас из страны чудесного в самый обыкновенный мир, из мира волшебства в немецкий погребок, шутил, смеялся над нашими ожиданиями, обманывал нас беспрерывно и наконец скрылся, как мечта, изглаженная крепким утренним сном! Чтение было кончено. Начались разговоры и суждения…»
Владимир Одоевский. Последний квартет Бетховена. Повести, рассказы, очерки. Воспоминания современников. М.: Московский рабочий, 1982
[Книга в каталоге РГБМ]
«Русский Гофман», князь Владимир Фёдорович Одоевский считал немецкого романтика настоящим талантом, гением. О фантастике Гофмана он писал так: «... Его чудесное всегда имеет две стороны: одну чисто фантастическую, другую действительную; так что гордый читатель XIX века нисколько не приглашается верить безусловно в чудесное происшествие, ему рассказываемое; в обстановке рассказа выставляется все то, чем это самое происшествие может быть объяснено весьма просто...; естественная наклонность человека к чудесному удовлетворена, а вместе с тем не оскорбляется и пытливый дух анализа...»
В ряде своих произведений (среди которых можно назвать «Городок в табакерке», «Космораму», «Последний квартет Бетховена», «Сильфиду», «Игошу», «Реторту» и другие) Одоевский перерабатывает темы Гофмана, даёт им новое решение, делает новые установки. Сам писатель отмечал, что сходство с гофмановским миром у него чисто внешнее, однако можно встретить сближения и на уровне мотивов, образов. В «Городке в табакерке» читатель может найти далёкие отголоски ожившего волшебного кукольного мира «Щелкунчика», а в фигуре умирающего Бетховена черты гофмановского образа музыканта Иоаганна Крейслера, чьё чудом уцелевшее жизнеописание перемежает автобиографические записки Кота Мурра героя замечательного романа Гофмана. Кроме того, пронзительный «Последний квартет Бетховена» открывает эпиграф цитата из рассказа «Советник Креспель», входящего в состав гофмановских «Серапионовых братьев».
Исследовательница Алла Ботникова отмечала: «В “Пёстрых сказках” (1833) В.Ф. Одоевский широко пользуется гротеском и фантастикой. В них порой улавливаются родственные Гофману мотивы: светское общество на балу, помещенное в огромную стеклянную колбу в сказке “Реторта” образ, отдалённо напоминающий замкнутого в стеклянный сосуд Ансельма в “Золотом горшке” «...» И всё-таки сходство между художниками больше, чем это может показаться с первого взгляда. Оба интересовались сверхчувственными явлениями, и на этой почве возникало родство. Рассказ Одоевского “Сильфида” обнаруживает известное сходство с новеллой Гофмана “Стихийный дух”. В обоих случаях речь идёт о мистическом союзе человека с одним их духов стихий. Противопоставление высокой мечты и реальности в “Сильфиде” вполне могло быть навеяно Гофманом, хотя сходство здесь скорее типологического свойства. Можно сказать, что опыт Гофмана послужил Одоевскому отправной точкой, отталкиваясь от которой, он создавал свою собственную эстетическую систему».
Александр Пушкин. Пиковая дама. Л.: Художественная литература, 1974
[Книга в каталоге РГБМ]
Из всех сочинений Александра Сергеевича, которые можно рассматривать в связи с влиянием Гофмана и которые традиционно рассматриваются в этом контексте («Каменный гость», «Гробовщик») , наиболее тесное взаимодействие с творческим миром произведений немецкого писателя демонстрирует «Пиковая дама».
Существование литературных связей между двумя этими авторами, чьи художественные системы кардинально различны, неоспоримы. Однако интересен их характер: Пушкин как бы полемизирует с Гофманом (а точнее, с романтической эстетикой, как в «Гробовщике»), совершенно по-своему разворачивает материал, к которому обращается. Тем и любопытно такое взаимодействие.
Алла Ботникова в работе «Э.Т. А. Гофман и русская литература» пишет: «Однако пример «Пиковой дамы» показывает, что Пушкин не полностью отвергал художественные открытия Гофмана. Сходство этой повести с гофмановскими произведениями бросалось в глаза ещё современникам; подчёркивалось оно и в позднейших исследованиях. Родственными Гофману здесь выглядят и выбор загадочного героя, и тема карточной игры, и наличие фантастического элемента <...> Романтическая необычность фигуры Германна постоянно ощущается всеми персонажами повести. “Этот Германн, говорит о нём Томский, лицо истинно романтическое: у него профиль Наполеона, а душа Мефистофеля. Я думаю, что на его совести по крайней мере три злодейства” <...> Под пушкинским углом зрения ставший “уже пошлым”, литературно заношенным образ демонической личности обретает новые краски, становится подлинным художественным открытием. Излюбленная романтиками фигура предстает как воплощение душевной черствости и безнравственности».
Писатель идёт своим путём и в отношении фантастического: «...используя фантастические мотивы, Пушкин оставляет для читателя постоянную возможность их реалистического и даже бытового истолкования». Автор предполагает именно «возможность» рационального истолкования, но не даёт при этом однозначных логичных объяснений, и читателя не покидает ощущение «двусмысленности». Это очень важная характеристика, которую не предполагал романтизм, как художественная система, в основе которой лежало понятие о двоемирии. «Открытие фантастического элемента в жизни для литературы нового времени было сделано романтиками. В «Пиковой даме» Пушкин осваивает этот элемент, трактует его серьёзно и трагически, но включает в реалистическую систему мира. Полемизируя с романтизмом, Пушкин не отказывается от его открытий, но переосмысляет и углубляет их. Вступив в соревнование с Гофманом и другими романтиками, Пушкин в «Пиковой даме» на почве их художественных открытий нащупывает новую форму освоения действительности, гораздо более ёмкую и глубокую. Сила связи с традицией равна здесь силе отталкивания от неё».
Владимир Титов. Уединённый домик на Васильевском острове // Русская романтическая новелла. М.: Художественная литература, 1989. (Классики и современники)
[Книга в каталоге РГБМ]
В 1828 году на страницах альманаха Антона Антоновича Дельвига «Северные цветы» появляется сочинение некоего Тита Космократова под названием «Уединённый домик на Васильевском острове». За этой подписью скрывался Владимир Павлович Титов, чиновник и дипломат, в молодости активно участвовавший в литературной жизни и входивший в небезызвестный кружок любомудров. Однако сам Титов обращал внимание на то, что создал «Уединённый домик» в сотворчестве с А.С. Пушкиным, который по утверждению писателя и является автором «вымыслов и главной нити» этой истории, столь гофмановской по духу и сближающейся во многом с его повестью «Магнетизёр», с которой и Пушкин, и Титов были знакомы.
Дело в том, что Титов использовал и обработал сюжет, рассказанный Пушкиным на одном вечере. Уведомив поэта о том, что услышанная от него история записана, показав рукопись и получив ценные правки самого Александра Сергеевича, он отдал текст для печати Дельвигу. Спустя годы Титов напишет в письме к кузену Дельвига: «В строгом историческом смысле это вовсе не продукт Космократова, а Александра С. Пушкина, мастерски рассказавшего всю эту чертовщину уединенного домика на Васильевском острове, поздно вечером, у Карамзиных, к тайному трепету всех дам...»
Более детальное сопоставление повести Титова с «Магнетизёром», а также тонкий анализ точек притяжения и отталкивания между столь разными художниками, как Пушкин и Гофман, читатель найдёт в замечательной книге исследовательницы, чьё имя уже прозвучало в нашей подборке, Аллы Болотниковой «Э.Т.А. Гофман и русская литература (первая половина XIX века). К проблеме русско-немецких литературных связей».
Николай Гоголь. Петербургские повести // Гоголь Н.В. Избранная проза. СПб.: МиМ-ЭКСПРЕСС, 1996. (Литературные шедевры)
[Книга в каталоге РГБМ]
Среди произведений Н.В. Гоголя, в которых исследователи небезосновательно усматривают яркие параллели с художественным миром Гофмана, особое место занимают «Петербургские повести». Ведь они, в частности «Невский проспект», «Записки сумасшедшего», «Нос» и «Шинель», демонстрируют тесную связь с произведениями Гофмана, пронизанными сатирической фантастикой. Связь эта легко прослеживается на уровне тем (например, природа безумия или важная для обоих писателей и проходящая нитью через «Петербургские повести» тема художника и искусства), мотивов (воскрешение трупов, оживание портретов) и с точки зрения стилистических приёмов (гротеск).
А гоголевский «Портрет» знаменитый критик Виссарион Григорьевич Белинский так прямо и охарактеризовал: «фантастическая повесть a la Hoffmann». Повесть эта восходит к новеллам «Церковь Иезуитов» и «Мадемуазель де Скюдери».
Фёдор Достоевский. Двойник. Хозяйка // Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: в 30 т. Т. 1. Бедные люди. Повести и рассказы 1846-1847. Л.: Наука, 1972
[Книга в каталоге РГБМ]
Ряд повестей в духе «петербургских», наполненных «физиологическими» описаниями столичной жизни, дополняют «Двойник» и «Хозяйка» Ф.М. Достоевского. Они органично наследуют романтической традиции, выводя её на новый уровень.
Так, в «Хозяйке» писатель вводит в повествования фигуру героя-мечтателя. Эта повесть сближается с целым корпусом сочинений не только Гофмана, но и отечественных авторов Одоевского, Полевого, Вельтмана и других. Несомненна и связь со «Страшной местью» Гоголя, отмечаемая исследователями.
Гротескно-фантастическая повесть «Двойник», имеющая подзаголовок «Петербургская поэма», повествует о робком чиновнике, титулярном советнике Якове Петровиче Голядкине, встречающем вдруг своего двойника, воплощающего в жизнь его нереализованные мечты. Образ Голядкина одна из вершин психологизма Достоевского. Здесь писатель не только обращается к столь характерным для художественной вселенной Гофмана темам двойничества, мечты и реальности, но и к определённому социальному типу героя, оказывавшемуся в центре внимания немецкого романтика, а также ещё одного, уже упоминавшегося великого художника слова и старшего современника Достоевского, разрабатывавшего данные темы и образы Гоголя.
Составила Анна Харитонова