|
Всероссийский молодёжный конкурс остросюжетных литературных и рисованных историй «Орден Тота»
Шорт-лист
Дарья ЗАРУБИНА (Иваново)
Тайна университетской библиотеки
«А Микеланджело бы не испугался», — сказал внутренний голос. Черное горло люка уходило во тьму. В глубине виднелась железная лесенка. Когда-то выкрашенная в предупреждающий об опасности красный цвет, а потом в хорошо заметный в темноте белый, сейчас она вся облупилась, выцвела и казалась наспех собранной из полуобглоданных человеческих костей. Кирилл моргнул — и лестница вправду превратилась в каскад шатких костных перекрестий, уходящий во тьму, но уже не люка, а старой серебряной шахты под храмом Костница в чешском Седлеце. Кирилл представил, как время выбелит эти кости, вернув им священную белизну, их они займут свое место на стенах храма.
Сзади раздались шаги. Кирилл огляделся, ища хоть какое-нибудь оружие посерьезнее второпях захваченной из физкультурного зала, где он прятался от преследователей, гимнастической палки, которую он потом еще и сломал пополам, пытаясь заблокировать ворота. Медлить было нельзя. Микеланджело бы не медлил. Теперь Кирилл знал это так ясно, словно забрался в голову великого скульптора, которого раньше считал черепашкой-мутантом, и прочитал его мысли, а может — сам Микеланджело влез в голову Кирилла и толкал его сейчас в черную темноту шахты.
«Это все кристалл, — подумал Кирилл, садясь на асфальт и спуская ноги в люк, устроил палку так, чтобы она удержала его, если ноги не попадут на ступеньки. —Нельзя терять связь с реальностью. Глупо бояться. Вся история мира состоит из тьмы и костей. Лучшие здания строились на костях».
Он вынул из-за пазухи цепочку, на которой покачивались крестик и грубовато сделанный бронзовый кулон со слабо мерцающим золотистым кристаллом.
Шаги замерли совсем рядом, за ближайшим углом. Преследователи почуяли добычу.
Кирилл сунул кристалл в рот, крепко сдавив зубами цепочку, и соскользнул в люк, уцепившись руками за палку. Правая нога нашла опору. Кирилл втянул обломок палки внутрь люка. Балансируя на верхней ступеньке лестницы, он попытался придвинуть на место тяжелую крышку, которая почему-то уже не была сплошной, в ней появились отверстия, через которые лился свет фонаря.
«Вес крышки люка от пятидесяти до ста килограмм», — подсказал внутренний голос.
«Я не смогу, — подумал Кирилл. — Даже легкий люк тяжелее меня на пятнадцать кило. Правильно бабушка Нона говорила, есть надо больше».
«А Микеланджело бы смог», — язвительно сказал внутренний голос.
Старик с именем ниндзя-черепашки в голове Кирилла заставил его поднять голову и посмотреть на люк. В отличие от внутреннего голоса, говорить с Кириллом он не умел или не хотел, считая, что-либо Кирилл сам поймет, что от него требуется, либо и спасать его не имеет смысла.
Кирилл понял.
Он положил палку поперек отверстия люка, с трудом заставил край крышки наползти на дерево, а потом прокатил чугунный круг на палке, как на колесиках, после чего, стараясь не раздавить себе пальцы, высвободил сперва один, потом второй конец палки. Крышка легла на место.
Кирилл остался в полной темноте…
Мне очень стыдно признаться, но в эту жуткую историю Кирилла впутал я. Меня зовут Егор Сергеевич. Я детский писатель. Обычно я стараюсь не говорить никому об этом, потому что назвать себя писателем — все равно что сообщить, что ты фотограф или кинорежиссер. Сами знаете, как это бывает. Стоит человеку услышать, что рядом с ним фотограф, как он тотчас выпрямляет спину и принимает позу, в которой хорошо, по его мнению, выглядит, словно у фотографа в каждом кармане спрятана камера, и стоит собеседнику зазеваться, как он тотчас выхватит ее и снимет зазевавшегося в самый смешной момент. Узнав, что собеседник — кинорежиссер, окружающие тотчас начинают неестественно улыбаться, эмоционально махать руками и говорить грудным театральным голосом, словно ждут, что кинорежиссер тотчас впечатлится и позовет их сниматься в новой кинокартине. Если же человеку встречается писатель, то человек тотчас начинает старательно выбирать слова и стараться как можно меньше двигаться. Потому что всегда есть угроза, что писатель все это запомнит, а потом использует в следующей книжке, где выведет человека дураком или злодеем, книжку все-превсе купят и станут про человека плохо думать.
Стоит ли говорить, что на самом деле все это не так. И память у писателей не такая хорошая, как им бы хотелось, и даже самую замечательную книжку про дураков и злодеев купят далеко не все, поэтому в обычной жизни писатели работают, как правило, на какой-нибудь не очень писательской работе, например, врачами или астрономами. Детские писатели больше других любят две вещи — подумать в тишине или поговорить с кем-нибудь о книжках, поэтому чаще всего работают там, где это разрешается делать без ограничения. Например, в библиотеке.
Я детский писатель и я работаю в библиотеке, но не детской — там совершенно невозможно сосредоточиться и подумать — а во взрослой. Я работаю в библиотеке одного технического университета, где мне очень нравится. Раньше, когда я был моложе и больше любил обсуждать книги, чем думать в тишине, я работал во многих других местах, был токарем, школьным учителем, таксистом, даже дворником. Но когда я понял, что перестал быть молодым, решил, что теперь непременно стану библиотекарем.
Я помнил, как в детстве бабушка в каникулы, когда меня некуда было деть, брала меня к себе на работу, на кафедру иностранных языков, где всегда было шумно, и все разговаривали, но почему-то не на иностранных языках, а только по-русски, но очень быстро. Я уже тогда был немножко писателем, потому что любил думать в тишине, поэтому бабушка отводила меня в читальный зал и сажала с книгой за крайний стол у окна под раскидистой пальмой. Там я читал и думал. Иногда ко мне подсаживались студенты и спрашивали, что я читаю и что думаю о прочитанном. Мне нравилось, что им интересно то, что я думаю, и я думал все тщательнее и старательнее, и рассказывал все интереснее. Они хохотали и называли меня смышленым парнем, что мне чрезвычайно льстило. На шум выходила суровая женщина в бордовом шерстяном платье и, поджав тонкие губы, грозно смотрела на нас через толстые очки в стеклянной оправе, и все как по волшебству замолкали и опускали глаза, делая вид, что читают.
Когда я понял, что перестал быть молодым и хочу стать библиотекарем, я первым делом вспомнил о той библиотеке, куда меня водила бабушка, посмотрел на сайте университета, нет ли у них свободных мест, и обнаружил, что место есть.
Когда я пришел на собеседование, ко мне вышла та самая женщина в бордовом платье и толстых очках, только за то время, пока я переставал быть молодым, она превратилась из женщины в бабушку. Когда она вышла ко мне в читальный зал, студенты, тихо пересмеивавшиеся, тотчас замолчали и уставились в книги, потому что библиотекари, как волшебные палочки, с возрастом только увеличивают свою магию.
Я узнал, что зовут ее Нина Викторовна, и поначалу решил, что она директор библиотеки. Но, оказалось, ошибся. Директор — красивая дама со светлыми волосами и улыбающимися глазами — сказала мне, что место мое, и Нина Викторовна увела меня, сверля тяжелым взглядом через толстые очки.
Конечно, я никому не признался, что я писатель, и даже когда видел в библиотеке свои детские книжки, каким-то чудом попавшие в фонд недетской библиотеки, не признавался. Это стало известно позднее, когда к нам в читальный зал пришел молодой человек в коричневой куртке, который представился Ильей.
— Понимаете, — он замялся. — Я участвую в проекте «Портрет человека». Там соревнуются портреты необычных людей. То есть, авторы… В общем, я хотел бы сделать ваш портрет…
— Вы фотограф? — спросил я, выпрямляя спину и склонив голову таким образом, чтобы лучше выйти на фотографии.
— Да, — смущенно сказал он, тщательно подбирая слова. — Вот вы писатель. У нас в городе мало необычных людей, или они слишком необычные и я боюсь, что не получится сделать такой портрет, чтобы вся эта необычность туда поместилась. А вы детский писатель, у вас книги, вы работаете в библиотеке, и я подумал, что смогу сделать ваш портрет, чтобы книги…. И дети…
Он совсем смутился, и я подумал, что он, может быть, хороший фотограф, потому что совсем не писатель, раз так плохо умеет говорить. И решил, что должен ему помочь.
Мы выбрали солнечный день, когда длинные золотые лучи проникали в окна читального зала и медленно ползли по частоколу книжных корешков, а тени острых пальмовых листьев ложились на столы, словно следы когтей огромного зверя.
— Очень хороший свет, — сказал фотограф Илья, когда все работники зала ушли на обед и мы остались вдвоем, — вот эти книги на стеллаже хорошо стоят, корешки такие раритетные. Выньте вон ту книгу и сделайте вид, будто читаете.
Я открыл книгу, в ней были формулы и чертежи, как и в большинстве книг в нашей библиотеке, потому что работаю я в техническом университете. Я тотчас начал читать. Книга оказалась об архитектуре. Написано было сложно, но хорошо, и мне стало очень интересно, но фотограф Илья позвал меня и спросил, нельзя ли позвать какого-нибудь ребенка, чтобы я как будто читал бы с ним эту старинную книгу, и так символически стало бы видно на портрете, что я передаю мудрость юному поколению.
Сами понимаете, как трудно с детьми в университете. Дети тут как правило уже очень крупные, ни в какую не желающие признать, что все еще остаются детьми, и не особенно охотно воспринимающие, когда им передают мудрость.
И в этот момент в библиотеку пришел Кирилл.
Кирилл сидел во тьме и вслушивался, не зная, что делать дальше. Спускаться в канализацию без фонарика было страшно. За кристаллом станут охотиться, а значит — его будут искать очень-очень старательно.
Он ждал, что над крышкой раздадутся шаги и голоса. Они и правда раздались. Несколько круглых дырочек, через которые лился свет, кто-то загородил велосипедной шиной. Два голоса, почему-то женских, яростно спорили на непонятном языке. Кристалл во рту у Кирилла потеплел — и мальчик осознал, что понимает, о чем идет разговор. Девушки спорили, куда пойдут на экскурсию, и наконец решили, что непременно должны начать с собора Святого Витта.
«Прага», — испугался Кирилл. Можно будет соврать маме, что не дождался ее и пошел домой один, но, если он не успеет вернуться к ужину, мама будет очень беспокоиться и ругаться.
Дождавшись, пока туристки сядут на свои велосипеды, Кирилл выбрался из люка, сдвинув узорную крышку с каким-то литым святым, спрятал кристалл под одежду и пошел за девушками.
В храме он смешался с большой группой туристов, пристроившись к худой немке с такими же, как у него, светлыми волосами, и какое-то время бродил, разглядывая иконы и фрески, но видел перекрытия и двойные диагональные балки свода. Он чувствовал, казалось, самим позвоночником, как математическая точность Маттиаса сочетается со скульптурной лепкой Партлержа. И словно далекий, но сильный магнит его звало в вышине большое окно-роза — поздний цветок на долго тянувшемся к солнцу древе храма.
Кирилл прошел между скамьями, оказавшись в самом центре многоцветного узора, что ронял на пол круглый витраж, созданный Франтишеком Киселой.
Какой-то мужчина в толпе, увлеченно снимавший убранство храма, отложил камеру и сделал шаг к Кириллу, но тот уже вынул из-за пазухи кристалл.
Отражение задрожало и переменилось, пестрые блики легли к его ногам. Туристов стало меньше. Кирилл различил в полутьме капители аркад, украшенные резными листьями. Кто-то удивленно спросил по-французски, чей это ребенок.
Я немного расскажу вам о Кирилле.
Его мама работает секретарем в деканате, где, как и на кафедре моей бабушки, все время шумно и совсем нет возможности читать и думать, поэтому Кирилл, которого на каникулах не с кем оставить дома, иногда приходит ко мне в библиотеку.
Кириллу десять лет. Он учится в третьем классе, живет с мамой, папой и работающей бабушкой, любит читать. Больше всего на свете он хотел бы настоящий миелофон и фотокамеру в глазу, чтобы она срабатывала от движения век. Он худой, невысокого роста, но жилистый, со светлыми прямыми волосами и серыми глазами. Карманы его школьных брюк всегда немного оттопырены, потому что он вечно собирает на улицах что-нибудь интересное и таскает с собой бутерброд, чтобы кормить бродячих собак.
— Сегодня я видел, как кошка ловила бабочку. Она встала на задние лапы, вытянула передние и замахала ими в воздухе, а бабочка в это время села ей прямо на нос. Вот если бы у меня был фотоаппарат прямо в глазу… — Когда в библиотеке мало студентов и я свободен, Кирилл садится на любимого конька, и мне остается только слушать. — …я бы успел сфотографировать. А так оно было и исчезло, и если я расскажу, то никто не поверит.
— А с фотографией поверят? — спрашиваю я.
— Фотографиям всегда верят больше, чем людям. Потому что там химия, а она не умеет врать. Папа так говорит. Но когда дядя Вася идет в магазин за пивом, а своей жене говорит, что он за хлебом, мама говорит, что это у него химическая зависимость от вина, она и заставляет его врать. Значит, фотографическая химия не врет, а дядивасина — очень даже. Получается, химия врет только в человеке, а на бумаге — перестает. Так?
— Может быть, — пасую я. — Я не химик.
— Вы библиотекарь, — припечатывает Кирилл. — Вы все знаете про бумажные книги. Они врут?
Я думаю, что ответить, потому что совершенно точно знаю, что Кирилл все запомнит и будет обдумывать, пока не придет к какому-нибудь выводу, и одна судьба знает, какому, и смогу ли я потом оправдаться перед вечностью за то, что он выдумает в своей вихрастой светлой голове.
— Книги… Книги никогда не врут. А вот люди, которые их пишут, могут и ошибаться. Человеку свойственно ошибаться.
— С чего вы решили, что свойственно? Если бы это было нормально, то с чего бы тогда все так тряслись из-за ошибок?
— Это не я сказал, это Сенека, античный философ.
Кирилл грызет карандаш, задумавшись о философе, а потом — так с ним всегда бывает — выдает то, что надумал.
— Думаю, он правильно сказал. Свойственно — это же не обязательно хорошо. Вот писать нам же тоже свойственно, но это не значит, что можно выйти перед людьми и описаться. Стыдно же будет. Вот и ошибаться стыдно перед всеми, но надо же, нельзя же жить и не писать, и не ошибаться. Вот люди и прячутся в лаборатории, чтобы там ошибаться, а потом, когда уже наошибались и придумали что-то новое, тогда выходят ко всем и рассказывают, что у них получилось, но уже без ошибки, и тогда это не стыдно, а слава и почет.
— А ты что же, хотел бы славы и почета? — спрашиваю я с улыбкой. Кирилл очень не любит, когда с ним говорят снисходительно, он сердится.
— И что вы улыбаетесь? Славы и почета все хотят, потому что, если славы и почета нет, как понять, что ты все сделал правильно и хорошо? — Он задирает подбородок и смотрит на меня с вызовом.
И мне опять приходится выбирать слова, чтобы сказать все правильно.
— Если ты сделал все как надо, то от того, что ты сделал, в мире становится лучше жить, — отвечаю я.
— А вот, например, человек убил страшного маньяка, в мире стало лучше жить, маньяк больше никого не убьет, а человека все равно в тюрьму посадят. Или повар испек много хлеба и всех накормил, и все едят и думают, вкусный хлеб, а про повара совсем не думают, что он молодец. А писатель написал книгу и от нее никому не горячо ни холодно, люди так и живут плохо, только с книгой, а его все хвалят и говорят, что он великий. Почему так?
Так часто бывает с Кириллом. Он вываливает на меня свои вопросы, как из ведра. И ждет, внимательно глядя серыми глазами, что я отвечу. А что мне сказать? Что людей убивать нельзя, даже самых плохих. Что повар печет хлеб, потому что это его работа, а если кто-то хорошо делает свою работу, этого никогда не замечают, а замечают только, когда он вдруг ошибется и сделает плохо, недосолит, например, или передержит в печке. Что хлеб проходит через тело и превращается на выходе в то, во что превращается, а книга — хорошая или ядовитая — остается в человеке навсегда, сидит в нем и меняет его, пока вконец не изменит.
И я все это говорю Кириллу, он задумывается, кусая карандаш, а потом произносит свое «Почему так?» или «Это же неправильно!». И мне снова нужно думать, что ему ответить, потому что ему нужен этот ответ. А ответить я могу одно — мир так устроен. Криво и несправедливо. Но такое нельзя сказать десятилетнему мальчику, который умеет думать.
Поэтому я говорю: «Я не знаю».
— Как это вы взрослый и не знаете? — сомневается Кирилл, думая, что я, скорее всего, знаю, просто не говорю ему, как все взрослые. — Я хотел бы все-все знать?
— А я нет, — говорю я ему в такие моменты. — Еще Соломон сказал, что умножающий знания умножает печаль.
— На что умножает? — спрашивает Кирилл. — Умножать нужно на что-то. Например, на два, на десять.
— А здесь просто, — говорю я в отчаянии, умоляя маму Кирилла прийти за ним, пока он совсем не замучил меня вопросами. — Умножает, делает больше.
— Тогда можно и сложением. А умножает, это обязательно — на что-то. Он умножает и знания, и печаль на одно и то же число, так? На икс. Но если знание умножается на знание, тогда печаль тоже умножается на знание, и получится знание о печали, а не большая печаль, значит, когда знание умножается на знание, то печаль — на печаль, а значит, икс — это не число, а степень. Значит, он не умножает, а возводит в степень. Так? Наврал ваш Соломон.
Кирилл смотрит широко открытыми глазами. Ждет, как я стану защищать Соломона. Я начинаю что-то лопотать. Выходит грозная Нина Викторовна и смотрит на нас долгим магическим взглядом, после чего Кирилл замолкает и старательно делает вид, что читает книгу. А я иду в фонд, чтобы заняться работой, которая в библиотеке всегда есть, но не мешает думать, что ответить Кириллу, когда он придет в следующий раз, неся в голове кучу новых вопросов.
Вот и в тот день, когда мы с фотографом Ильей стали делать мой портрет, Кирилл как раз пришел в библиотеку в надежде, что я смогу уделить ему время, и обнаружив, что я уделяю время другому человеку, уже развернулся, чтобы убежать обратно в деканат, когда я позвал его и попросил помочь.
Я сел на коричневый дерматиновый стул, Кирилл встал со мной рядом, склонившись над книгой и, само собой, углубился в чтение.
Фотограф Илья крутился вокруг нас, щелкая затвором фотокамеры.
Кирилл захихикал, я, не меняя положения головы, спросил его, что смешного.
— Микеланджело, — ответил он. — Это из черепашек-ниндзя. У него нунчаки. А тут в книжке написано — рисунок Микеланджело.
— Это черепашек назвали в честь великих художников и скульпторов. Леонардо да Винчи, Микеланджело, Рафаэля Санти и еще одного, не такого известного…
— Донателло, — подсказал Кирилл.
— Вот. Все они жили в эпоху Возрождения…
— Чего? — Кирилл потянул на себя книгу. — Возрождения чего?
— Интереса к человеку, к тому, что с ним связано, к его возможностям и способностям. Вот, например, Микеланджело был и поэтом, и художником, и скульптором, и, вот здесь рисунок, архитектором. Люди в ту эпоху не сковывали себя всякими «не смогу», «не получится», «не мое». Они слушали себя и раскрывали в себе множество талантов. Ведь каждый человек — как шкатулка с секретом, в которой в разных ящичках лежат таланты, как монетки. Человек не хочет искать ключ к своим возможностям и живет бедняком, хотя в нем лежат его таланты. Вообще, талант — это мера веса, как грамм или килограмм. Есть притча о рабах, которым хозяин дал по таланту серебра, один раб закопал свой талант, а другие пустили в оборот и вернули хозяину больше, чем им дали…
Кирилл уже полностью завладел книгой и теперь с интересом листал ее.
— Что-то вы начали про художников, а теперь про рабов и торговлю. Получается, тот, кому дан талант, он как бы раб, потому что должен непременно торговать, делать что-то, думать, как вложить. Это уже рынок какой-то, а не искусство у вас выходит. Кто лучше торгует талантом, тот и гений?
Я потрепал Кирилла по макушке.
— Это значит, что над собой работать нужно. Развивать то, что дано…
Я понял, что он меня не слушает. Кирилл перевернул книгу и старательно ощупывал корешок.
— Мальчик, — сказал фотограф Илья. — Дай-ка мне эту книгу. Я ее на конторку поставлю и вас как бы из-за книги снимать буду.
Кирилл не услышал и его.
— Это что там такое? — спросил он, сдавливая пальцами переплет. — Там что-то есть. Типа короткого карандаша.
— Давайте отснимем, а потом поговорите о том, что тебе там, мальчик, почудилось, — начал сердиться фотограф Илья. — Дай мне книжку, я сниму и пойду.
Он потянулся к книге, но Кирилл отдернул руку и прижал книгу к себе.
Лицо у фотографа Ильи сделалось злое. Он опустил фотокамеру, которая повисла у него на груди на ремне, и потянулся обеими руками к Кириллу.
— Что вы себе позволяете? — спросил я грозно, но, видимо, нужно много лет работать в библиотеке, чтобы обладать магией библиотекарей, потому что одним взглядом фотограф Илья заставил меня окаменеть. Я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Страшный фотограф придвигался все ближе. Луч света из окна бил ему в глаза, и он зло щурился, не спуская взгляда с Кирилла и книги в его руках. Кирилл вжался в стену, и фотограф вцепился в корешок книги. Раздался треск старой ткани, корешок оторвался и на пол выкатился небольшой кулон в виде желтоватого кристалла. Кирилл схватил его и сжал в кулаке.
— Отдай кристалл, мальчик, — проговорил фотограф Илья, но голос у него был такой, что у меня волосы встали дыбом.
И тут рядом раздалось покашливание.
Нина Викторовна вперила в фотографа свой тяжелый взгляд и тихо сказала: «Беги, Кирилл».
Илья стал пятиться, словно кто-то давил ему на грудь сильными ладонями, а потом и вовсе упал навзничь, фотокамера хрустнула об пол. Кирилл рванул в сторону фонда, сжимая в руке кулон. Порванная книга медленно таяла на полу, превращаясь в круженье пылинок в солнечном луче, и вскоре исчезла совсем, словно и не было.
Нина Викторовна подошла к распластавшемуся на полу фотографу и тихо прошипела:
— Силой Ордена приказываю тебе покинуть священную землю!
Тут руки фотографа вывернулись в суставах под совершенно невозможным углом, и он, словно паук, пополз на этих вывернутых руках и полусогнутых ногах по стене, все уменьшаясь и корчась под строгим взглядом старой библиотекарши, пока не втянулся без видимого следа в черное пятнышко вентиляции.
Я почувствовал, что снова могу двигаться. Только в зале больше не было никого. За дверью зашумели. Библиотекари читального зала возвращались с обеденного перерыва.
Я побежал туда, где скрылся Кирилл, испугавшись, что проклятый фотограф мог через вентиляцию добраться до фонда и схватить мальчика, но меня остановила Нина Викторовна.
— История уже рассказывается, и наша с вами роль, Егор Сергеевич, сыграна, — сказала она строго.
— Я сто раз брал эту книгу! — воскликнул я. — В ней ничего не было!
— Для вас ничего, — сказала она. — Но я могу напоить вас чаем с печеньем, раз вы пропустили обед.
— Я не притронусь к вашему печенью, пока вы мне все не расскажете, — сказал я с вызовом. Она кивнула, понимая, что я не шучу.
Высокий, одетый в черное пожилой мужчина, похожий на оживший барельеф, подошел к Кириллу. Мальчик выплюнул кристалл за ворот толстовки и хотел было убежать, но старик вынул из черного портфеля вполне современную на вид книгу, из-под корешка которой лился слабый небесно-голубой свет. Он позволил Кириллу ощупать корешок и убедиться, что под ним такой же кристалл, как у него самого.
— Вы отец Августин? — спросил мальчик тихо. — Библиотекарь кафедрального собора?
Он изо всех сил старался припомнить, что говорила страшная библиотекарша в очках, но из головы вылетело все, кроме бесконечных нефов, капителей и ордеров.
— Был когда-то давно, мой мальчик, — ответил мужчина с печальной улыбкой. — Во времена соборов. Сейчас я сотрудник публичной библиотеки Карнеги.
— А у вас тут есть Микеланджело?
Библиотекарь смерил мальчика взглядом.
— Не черепашка, — уточнил Кирилл строго.
Мужчина широко улыбнулся.
— Нет, по дороге домой мы пойдем за моим кристаллом. Твой стоит скрыть, пока он не найдет новую книгу, а ты не войдешь в силу. Поверь мне, путешествуя по местам веры, мы пройдем через Собор Святого Петра, и ты увидишь Микеланджело. — Мужчина положил сухую, исчерченную шрамами и морщинами руку на плечо Кирилла. — Удивительный нынче век, юноша. Вам, кажется, не так много лет, и все-таки кристалл выбрал вас, а значит, добро пожаловать в Орден. Августин, хранитель голубого кристалла веры.
— Кирилл, — прошептал мальчик, — хранитель золотистого кристалла архитектуры. И… дяденька Августин, мне очень нужно быть дома до ужина. А то мама мне голову открутит.
![]()
|
