16 мая, в день первой встречи Сэмюэла Джонсона со своим будущим другом и биографом Джеймсом Босуэллом, произошедшей в лондонском книжном магазине, отмечается День биографов. Как-то раз Джонсон заметил, что никто не представит чужой жизни лучше того, кто ел, пил вместе со своим героем и вращался с ним в одной социальной среде.
Биография это не только широкая повесть жизни, но и маленькие детали, воспоминания, письма, дневники, предметы, ставшие музейными экспонатами… Некоторые писатели создавали автобиографии и документально-автобиографичные произведения балансируя между правдой и вымыслом не только для того, чтобы скрыть от чужих глаз какие-либо интимные подробности, но и ради цельности художественного замысла. Отечественному читателю сразу придут на ум «Детство», «Отрочество» и «Юность» Льва Толстого, «Мои университеты» Максима Горького, «Другие берега» Владимира Набокова, «Кондуит и Швамбрания» Льва Кассиля, «Колымские рассказы» Варлама Шаламова.
Для биографа художественные задачи, как правило, не первостепенны. Но от этого работа не упрощается отвечать за достоверность материала ему приходится как перед широким кругом читателей, так и перед другими исследователями, друзьями и близкими своего героя. Последние могут предъявлять строгие требования к изложению материала или препятствовать раскрытию каких-то деталей, которые биограф как раз таки сочтёт очень важными. Известно, что вдова Джорджа Оруэлла наняла одного официального биографа, но, недовольная результатом, сменила его на другого (здесь и далее сведения по: Derek Jones (ред.), “Censorship: A World Encyclopedia”). Последняя жена нобелевского лауреата Томаса Стернза Элиота, Валери Элиот, предъявила такие требования к публикациям о муже, что Питер Акройд, занимавшийся жизнеописанием поэта в 1984 году, был вынужден обойтись без каких-либо биографических трактовок его творчества.
В то же время сами писатели часто просили уничтожить их письма, дневники или неоконченные работы только чтобы не допустить их опубликования. Генри Джеймс в 1910 году предал огню множество своих бумаг, чему в немалой степени должно было послужить обнародование писем других литераторов, в том числе Флобера в 1893 году; немалое беспокойство также вызвал процесс по делу Оскара Уайльда 1895 года. Жёг бумаги и Томас Гарди, который, к слову, вместе с женой работал над своей официальной биографией.
Владимир Набоков завещал уничтожить рукопись незавершённого романа «Лаура и ее оригинал», однако его воля не была исполнена книга вышла в 2009 году. «Слово “уничтожить” (obliterate) вообще самое последнее слово на последней карточке последнего сочинения Набокова, карточке, где выписаны в столбец синонимы этого понятия. [Набоков имел обыкновение записывать черновики романов на библиотечных, каталожных карточках в линеечку. Прим. ред.] Мы не можем знать наверное, отчего именно Набоков хотел, чтобы уже написанная часть будущей книги была уничтожена: из одного ли нежелания “показываться на публике в халате”, т.е. из смеси артистической благопристойности с артистическим тщеславием, или оттого, что при приближении смерти человек иначе, может быть, смотрит и на “Энеиды”, и на “Мертвые души”, и на собственные свои черновики особенно на собственные черновики» (Геннадий Барабтарло « “Лаура” и её перевод»).
Ситуация с «Лаурой» не может не напомнить о том выборе, перед которым был поставлен Макс Брод друг и будущий душеприказчик Франца Кафки. В начале 1900-х годов они учились в одном университете, где сблизились друг с другом. Брод всячески поддерживал творческие опыты Кафки, развеивал его сомнения и советовал опубликовать написанное.
Во время развившийся болезни у Кафки был туберкулез он писал другу и просил о том, чтобы после его смерти все неопубликованные записи и литературные труды были как можно скорее сожжены. Брод, тем не менее, отредактировал его дневники и опубликовал его работы («Процесс», «Замок», роман «Америка») и письма, считая, что в них содержатся очень ценные наблюдения, за что многие его критиковали: ведь Кафка был исключительно скрытным человеком. Точно такую же неоднозначную реакцию вызвала биография Кафки, опубликованная его другом в 1937 году: считали, что Брод не понял Кафку до конца. Тем не менее биографом он был ревностным: «За 22 года нашей безоблачной дружбы я ни разу не выбросил ни малейшего клочка бумаги, полученного от него, ни разу, даже открытки», вспоминал Брод (Elif Batuman “Kafka’s Last Trial”, “The New York Times Magazine”). В 1939 году, спасаясь от нацистского режима, он отправился в Палестину, взяв с собой чемодан с бумагами покойного друга, и таким образом сохранил для мира его материальное литературное наследие.
Так же, как сменялись литературные направления и научные теории, претерпевало изменения и представление об идеальной биографии. «Нужно иметь в виду, что форма и функция биографии менялась в соответствии с изменениями в идеологический концепции того, что представляет собой великий человек (традиционный субъект английской и американской биографии). В широком смысле, приход фрейдистских теорий, исследующих взаимоотношение между детским опытом и взрослым поведением, привело к созданию биографий, которые меньше заботились о прославлении хорошо прожитых жизней и в большей степени о разоблачении и расследовании частных страхов и разочарований» (Derek Jones (ред.), “Censorship: A World Encyclopedia”, с. 238.). Акцент на частной жизни создал для биографов множество этических проблем. «…Увеличение источников информации, приравнивание научного содержания к исчерпывающему, породили убеждение, что больше лучше, что чем значительнее и разнообразнее количество цитируемых источников, тем более достоверной и точной окажется биография. Это, несомненно, отличается от того этоса, с позиции которого Сэмюэл Джонсон указал, что там, где дело касается биографии: “Надлежит не рассказывать ничего недостоверного, а не рассказать сразу всё правдивое”» (там же).
Фрейд, исследуя гений Леонардо да Винчи, в свою очередь, пояснял: «Патография вообще не задается целью сделать понятной деятельность великого человека, и нельзя ведь никому ставить в упрек, что он не исполнил того, чего он никогда не обещал. <…> …Биографы привязаны к своему герою совсем особым способом. Они часто выбирают кого-нибудь объектом своего изучения, потому что по причинам их личных чувств относятся к нему с особой эффективностью. Потом они работают над его идеализацией, имеющей целью внести великого человека в разряд их инфантильных образцов… Преследуя это желание, они стирают в его облике индивидуальные черты, сглаживают следы жизненной борьбы с внутренними и внешними препятствиями, не признают в нем никаких человеческих слабостей и несовершенств и дают нам тогда холодный, чуждый, идеальный образ вместо человека, которого мы могли бы чувствовать хотя и далеким, но родным. <…> Сам Леонардо со своей любовью к истине и стремлением к знанию не отказался бы от опыта разгадать по маленьким странностям и загадкам его натуры условия его душевного и интеллектуального развития (Зигмунд Фрейд «Леонардо да Винчи: Воспоминание детства»).
Как и в самой истории, в подходах к составлению биографии наблюдается определённая цикличность. Исследуя проблему античной биографии в статье «Добрый Плутарх рассказывает о героях, или Счастливый брак биографического жанра и моральной философии», Сергей Аверинцев отмечает общегражданский пафос эллинистической культуры, на фоне которого частная биография не имела большого значения и могла развиваться только как отталкивающаяся «от монументальной историографии»: «ее жизненной атмосферой был дух неразборчивого любопытства или педантичного коллекционирования сведений». «Принять индивидуальное всерьез это нечестие, посягающее на права общины и ее божеств. Подмеченные, подсмотренные портретные черточки годились для того, чтобы попасть на зубок озорнице-комедии». Но вот рождается Плутарх самый известный биограф древности и оставляет потомкам «монументальную “портретную галерею” великих мужей». Ирония в том, что именно этих людей, благодаря Плутарху, мы склонны считать великими, именно их имена помним. Плутарх отходит от развлекательной установки, проявляет большую вдумчивость при выборе теме, уделяет внимание моральной составляющей: «Я не думаю, клянусь Зевсом, о том, чтобы потешить и развлечь читателей пестротою моих писаний, но… убежден, что мы внимательнее станем всматриваться в жизнь лучших людей и охотнее им подражать, если узнаем, как жили те, кого порицают и хулят» (Плутарх «Деметрий», перевод С.П. Маркиша). Добродетельные герои, избранные Плутархом, отличаются величием души: «…В основе сборника [«Сравнительные жизнеописания»] лежит не любопытство но пиетет; не морально безразличная идея “знаменитости” но нормативная концепция «великого человека», пишет Аверинцев.
Осталось вспомнить о биографии художественной, где факты воссоздаются (а порой и видоизменяются) с помощью вымысла. В романе Юрия Тынянова «Пушкин» беллетристика соседствует с научными гипотезами, основанными на филологических исследованиях автора; детские годы поэта предвосхищают будущие мотивы его творчества, а поэзия частной жизни поднимается до поэзии совсем иного уровня.
Материал подготовила Маргарита Истомина