Странно, как это бывает. Недавно мне посчастливилось встретить одну прекрасную леди, но нас разлучила печаль по настоящему. Жаль.
Я бы не отказался от пары слов за чашечкой кофе хотя бы приблизительно криво-косо на всеобщем о фугу, марципане, хотами и ее родном брате; бывшем реноме из Сун Хунг Кай, КНУК, Гайтаме или бодзюцу, ее родном доме, и о том, как сейчас там. О пуэре. Что говорила ее экономка о дзайбацу в Чжоу, готовила мама на рождество, и как она справлялась по дому, будучи занята в Anker Чанша. Что делает теперь, после выпуска и отчего так многострадален быт. Что она планировала на уикэнд и Боду, когда на нее свалилась куча проблем, инвестиций в будущее и каждодневной суеты. В этот дивный момент, когда у нее выдалась приятная минутка уйти в законный отпуск, мне было бы интересно, что она делает в такой дыре, как та, из которой давно никто не выезжал, чтобы никогда в нее не вернуться.
Возможно, она искательница странных развлечений, в своей форме более чем достойных перверсий, а быть может в ней скрыта душа авантюристки. И каждый раз, сидя в Sun Hung Kai Вачай за столом маленького офиса, за своим маленьким Huawei Colorful или Colorfly, уже дома, жаждала всегда перемен. Есть ли у нее все еще желание отведать омлет по-французски с рук русской кухни, то пусть в эту ночь, как будто в Хакаме или Чанша, на восточном побережье идет дождь и плавают пластиковые стаканчики из-под кока-колы возле кустарной прачечной, перед джонками на переправе, горят огни больших городов, люди и струящаяся автомобилями инфраструктура празднует победу над крохотным существованием, суетясь и сплетая объятия в улочках захламленных дворов, колодцах и в узлах шоссе, на перекрестках, в танце больших перемен, медленно и тоскливо утопая в огнях неслышно спустившейся ночи, она, как дома, бросает ключи на маркетри перед входной дверью, сбрасывая пальто. Идет на кухню в строгом воротничке, набрасывая по пути фетровый кардиган, купленный по цене два за одно, готовит себе кофе, поправляя воротничок изуверской компашки, в которой проводит большую часть своего времени, не имея возможности оплатить вовремя счета и хоть как-то улыбнуться радио Хунань, болтающего о всякой всячине, как обычно, как всегда проводя эту ночь в одиночестве под аккомпанементы колонок Toshiba или хитати сэйсакусё, глядя на хрупко подрагивающие светодиодами Сэйко, которое она купила на барахолке в базарном ритме бешено агонизирующего IT, под звуки джаза или ритмы станции «саппоро на сегодняшний день стоит всего лишь десять тысяч», вспоминая о днях былого веселья, на дни рождений и праздник мая, считая недостающие двадцать сен из отложенных в качестве подарка коллеге по работе, помнит, что здесь виски стоит всего лишь девять, — особенно под маркой Саппоро, в местной пивнушке местного разлива. Ей некуда спешить и сдаваться в аренду вечно терзающей ее дзайбацу нисколько ненужно. Негде упасть в сети безумного города и ритма авто, пользующего ее саму, чеки и счета, выставленные за отсрочку, — распрощаться со своей совестью, выдержкой и самообладанием, полным цейтнота и головокружительной мелочности. Чашка кофе, которую она пьет — не призыв к исполнению четко указанных церемонией обыденности формальностей, не долг перед традициями или культурой, а пустая фарниенте. Здесь нет зубоскальной компании, каждую секунду норовящей отгрызть от нее кусочек или жизненноважных сен в ритме «Follow me» Kretzmer & Shaper. Нет вечной тоски. А если и есть, то только такая, как сейчас, в River of Cristal, где каждое ее неохотно исполняемое желание некомпетентной и мало проявляющей интерес к их пациентам забегаловки на Набережной, есть нечто интеллигибельное и посредственное в русле обычных скитаний.
Пора забыть о работе. Омлете, что рождает собой долг культурных традиций передо мной в ответственности на взаимность и дипломатию, и наслаждаться этой чашкой кофе наконец так, как будто в долгом танце шальных городов, под сетью бесконечного флуоресцента в ночных alle и лотков, затишье колодцев под оптоволоконной проводкой, суп поспел сам, его не надо готовить, из омлета не надо выбирать кориандр и тмин, ее набережная ничуть не отличается от моей, а в банке с вареньем тоже есть «пауки». Под день всех святых и час вербного воскресенья здесь так же медленно выпивает из тебя соки жизнь, готовят рагу и нет смысла самой заваривать себе чай.
В прачечной тебя ждет печальная рутина, белье в стиральной машинке не становится чище с каждым разом, а в кассе приема платежей за жилищно-коммунальные услуги ее обложат матом из удовольствия послушать ответ.
В этом мире нет виски Arran. Каждый, кто в нем живет — искатель ночных кикоз, малоприятных знакомств и одиозных скандалов. Нельзя покидать свой дом после полуночи; а там в реке истом, всё так же течет избитое кредо времен: «Память — единственное, что остается. Только она, достойна сожалений, в отсутствии ее. Только там есть место кафешке, людной прачечной и обычной хандре по усталости в рутине прискорбных потерь за рюмкой Карт Блё или Карт Рэд в тридцати миллилитрах карт Велюр. Нуар — это не жанр, а песнь убитого конформизма. Усталого от жизни в конфетти лояльной прагматики. Скупого эссе. И бурь жизни». Его нужно смотреть, когда нет настроения читать в одиночестве провокации за пятьсот йен, промоакции за 200, и ставить крестики на клеточках немых диагоналей, griddler, сумма сбоку и су-доку. В этой забегаловке нет ничего особого, как нет в той, что на реке в Хунань. В ней нет эстетики Нуар и пригодной для этого культуры, нет восхищения хулиганскими вылазками в область археологии с неразвитой инфраструктурой, убитой мостовой и колотящим об асфальт баночкой из-под пепси-колы на углу супермаркета полупьяного хипстера, рисующего ими на Хюндай своего соседа кружки от Мерседес Бэнц. В этом нет ничего необычного.
Это их имена пишут в запыленном стекле: «Сука», «Тварь», «Ответишь мне». И «Ты, просто недоносок, падла!».
Что такое эти русские слова?
Местный жаргон.
Не требуется перевода. Различные варианты вполне допустимы. Не всегда обозначают одно и то же.
Что и говорить, эта девушка на фото меня зацепила. Не уверен, что взаимность располагает к общению, потому что оно фиктивное. Не внешняя красота, красит человека. Но и не внутреннее тепло. Не тепло, там, где холодно. Холодно там, где все время снег. Красит любого человека комплекс его сложного мира. Легкий характер, и малые дозы цинизма. Нет никаких иллюзий в желании скачать картинки из различных частей света на мировом пространстве великого интернета барышень самого преклонного и не совсем, пенсионного возраста, что развлекаются скриншотами и перепиской за чашкой валокардола с гуако моле и канапе под скрипучий вальс былой юности. Это ли то, что мне нужно? Удивляюсь тем, кому — да…
Пока. После того — наступит расплата.
Мило если это удовольствие не во вред, безобидно и собирает огромную аудиторию, тех, кто трезв и кому уже далеко за пятьдесят.
Сколько печали было из сиюминутной слабости от времяпрепровождения с молодой и прекрасной незнакомкой из Сайтама или Сун Хунг Кай, когда на меня обрушилась куча проблем. Нет особой целесообразности упоминать о них. Их было много и они навалились скопом, сразу. Но я выдержал. Один. Впрочем, как всегда. Луна сегодня особенно хороша. В ней видно сквозь тлен заволокших ее облаков, сумрак густых туч, плывущих на восток, пряча ее за собой, как густой деготь, медленно застилая хмарь за пятном гало.
В такую ночь задумываешься о том, что может быть, что может случиться, призрачно и эфемерно. В чем сгустилось вмешательство немыслимого и смысл привычного, — в мире обычных людей, где привычное неотличимо от призрачного.
Там, свет льётся не так резво, как здесь, за окном, в море оставленных под авто и позабытых забот. Во дворике тихо падает тишина, спотыкаясь о бессмысленное молчание ночного колодца, в глуши полной безмолвия. Бочка двора переполнена сном. А за кустами слив и сирени прячется, все еще не уступая апрелю скучный март. В Окаяме идут дожди и моросит туман в Лондоне. Я думаю, что он там для приятной хандры и случайно пленившей слабости. Хорошего настроения, когда пусто, жарко и душно внутри. Но меня осаживает вдруг незатейливая фантазия, падающие ключи на битуме асфальта за углом дома, и я дую на кофе. В нем плавают точки над i, и немыслимое удивление мишурой падающих на голову заморочек в кружеве из обид и старой, как мир новой иллюзии, что им правят цифры математических эмблем. Знаки души под запретом законов бездушных этей. Шаркающие шаги в свете укромной уголка пересекающие припарковую зону у парковки авто. Одинокий прохожий. Мы все идем разной дорогой, в разных направлениях и каждый со своим багажом, но рано или поздно они приводят к одной: Куда уходят те, кому незачем куда-то идти, и куда уходить, если нет надобности идти. За целью которой стоит только конец пути и белый шум болтающего без умолку радио Кавасаки в белом наряде из приукрашенных конфетти обертках для послезавтра, вчерашней погоде, ожидаемых торгах и пустой луны, где струится недопитое карт Велюр с арабикой в рутине быстрой реки, что все время стремится в пустоте обычных интриг развеять нашу слабость к Большему, чем просто закономерность в лабиринте примет. Ошибок, задач и веры в ответ. Математической точности. И холодной логики, приумножающей лишь в себе саму себя. Мудрость, печаль, ветер и горсть надежд. Грязный хлеб на столе. Открытое васаби. В планах у осени квартиры внаем и закрытая дверь. Things, that bites… Математическая точность лжи, что каждый раз выходит за рамки дозволенного, повторяя одну и ту же прозу жизни: если тебе не по нраву хлеб на столе, тебе с нею не по пути. Что-то меняется… Но что? Что-то происходит… Но где? Что-то далеко. В перерывах на обед, забытых мечтах и фатальных суфле на столе кофейнь. Что еще придумает эта жизнь. Фатальное кофе в перерывах на ланч под тортю избитых надежд. Что-то уходит. Но куда? Пропадает в мишуре мелькающих мимо тебя призраков прошлых дней, спуде безнадежных призраков ставших тенями людей, огней ночных авто в перезвоне набата тихой реки. Реки, что творит из нечистот, краски жизни, увлекаясь игрой в пустой маджонг, несет свои воды в праздничной канве фатально-присутствующих из нужды вещей. Все уходит, плывет, течет, мелькает, как песок сквозь пальцы на оставленном тобой в пустынной тишине безлюдного пляжа. И вечер там — будто вечер в крем-брюле. Но в тоске, где главное блюдо ты. В этой вечной тишине снующих, мельтешащих людей, мелькающих авто за чертой города. Подать рукой. Открывается ночная заводь, места утех, закрываются лавки. Прячутся под тряпки надежной крепости лоточники, под замки ходульной избы — мелкая персть лузги. Хочется плюнуть, но слюна засыхает во рту.
Что-то меняется. Но где?
Что-то уходит, мелькает, струится, но когда?
Что-то проходит сквозь пальцы, течет, остывает, как вода, но зачем?
Что-то перестает быть таким, каким было раньше, маленькая мадмуазель из Сайтама. Но вешать свои победы и обналиченные чеки от бинарных торгов куда? Что теперь сделать, куда пойти выпить кофе и найти пустой бюллетень от прошлогодних выборов где? Что сказать? Потому что теперь надо сказать очень многое.
Куда подевалась твоя забытая всеми грация, и где ее теперь искать. Откуда приходит эта скука отчаянного кофе со сливками без сахара и куда уходит звездное небо под болонже с кахетой. Где этот пляж на котором продают билеты в большое приключение и хипстер, который торгует пластиковыми карточками в кредитном отделе под предлогом обресть райскую жизнь.
Куда направляют билеты в авиакассах бессрочных, запачканных кетчупом и спичками в кармане, помятых стикеров? Откуда приходит ветер надежд? Поневоле становишься творцом мрачной эстетики. Нуар — это не жанр фантастики или безумной, распухшей от инфантильности, пускающей слюни фантазии.
Это проза серой безнадобности. В ней пустует самое главное, что осталось от пляжа с пахлавой и стикерами авиабилетов в жизнь лучшую мелькающих, снующих, текущих и сигналящих авто, призраков, ставших абсолютно незнакомыми самим себе людей, лучше скелетов ракушек на безлюдном пляже и мостовой с кружками от Мерседес Бэнц, накарябанными баночками пепси-кола на стеклах Хюндай и Дженералс моторс. Где Moby «Guitar, flute and strings», Linking Park «My December» и Tiamat «Kite»?
Хочется плакать — плачьте. Вас никто не услышит. Больше того, даже не увидит.
Хочется кричать — кричите. Из всех пускающих слюни, бесстыжих, распухшей как рожа, сучащей ручонками, инфантильной фантазии, эта… самая невинная. Отходит ко всем чертям новый вечер. Тускнеет небо над песочным крем-брюле в ракушках олигоцен и морских коньков, застывает в капельках янтаря, облепляя трупики москитов. Куриться дым Hem из Мумбай. В курильницах блуждает забытый всеми аромат памп. Слон на подставке из полистоун блестит слюдой в маслянистых сумерках, падающих в свете полукруглой, трезвой как звон манат, белой луне. Что-нибудь корсиканское…
Может быть ром?
Что-нибудь сладкое, из забытых снов…
Что-нибудь необычное — тысяча и одна ночь.
Что-нибудь для души. Всего одна ночь под божоле с карпом и отжившими призраками этей. Всего-навсего для тебя и для меня. Там, прячутся маленькие вещи больших людей. These… few words of Truth.
Лучи южного солнца пронизывали хвойное кружево кипарисов, застывших вдоль широкой каменной лестницы, нисходящей в центр дендрария, недавно открывшегося в небольшом городе близ Черного моря. Густой субтропический воздух обволакивал и не давал свободы для стремительных движений, громких слов и ясных мыслей.
Спускаясь по каменным ступеням, он увидел её идущей вдоль аллеи в бамбуковой роще. Невысокого роста, в воздушном светлом платье, подол которого то и дело цеплялся за ограждение, сделанное из сухих стеблей бамбука, с копной тёмных непослушных волос, поднятых в высокую причёску, она вдруг показалась ему греческой гетерой. Она ступала не слишком быстро, но всё же в каждом шаге её читалась целенаправленная стремительность. Но что в особенности отличало эту маленькую женщину от других посетителей дендрария, праздно гуляющих неподалёку, так это своеобразный хозяйский интерес к каждому растению на её пути. И теперь, покинув прохладу тенистой аллеи и на мгновение заслонив ладонью глаза от солнечного света, она обогнула небольшой искусственный пруд, из которого то и дело показывались рыжие бока плескавшихся там карпов, и подошла к кустам олеандра, усыпанным пунцовыми цветами.
Он приблизился к ней безо всякой явной цели и остановился рядом, вглядываясь в заострённые кончики матовых листьев и лепестки, призывно открывающие нежную сердцевину.
— Вам не кажется странным, что эти растения, славящиеся своей любовью к воде, так часто занимают русла пересыхающих рек? — тихо спросила она, продолжая смотреть на кустарник.
От неожиданности её вопроса он не сразу нашелся, что ответить, и лишь когда она обратила к нему слегка отстранённый взгляд ореховых глаз, он произнёс с улыбкой:
— Быть может, этим растениям присуще коварство осушать реки, лишая их последней влаги, которая там осталась. Впрочем, эти цветы не выглядят такими уж устрашающими.
С этими словами он приблизил руку к цветку, который от одного его движения затрепетал, словно подул на него слабый ветер. Он хотел погладить мягкие складки лепестков, как вдруг на сгибе его локтя оказалась цепкая рука его собеседницы в белой полупрозрачной сетчатой перчатке.
— Что же вы, право! — воскликнула она, останавливая его руку, — Неужели вы не знаете, как ядовиты цветы и стебли олеандра? К ним нельзя прикасаться без перчаток! Только любоваться издалека…
Последние слова она произнесла в мечтательной задумчивости, и на некоторое время они оба погрузились в свои мысли.
— Вы много знаете о растениях, — сказал он, прерывая молчание. Она, мгновение тому назад в своей сомнамбуличной задумчивости напоминающая античную статую, улыбнулась.
— Я заметила, как вы наблюдаете за мной, — произнесла она, взяла его под руку, после чего они направились вглубь дендрария, провожаемые покачивающимися ветвями пальм, журчанием фонтанов и гомоном пернатых.
Она представилась ему Надеждой, много говорила, смеялась, хмурилась, размышляя о чём-то своём, а потом снова смеялась, когда он снимал с неё оцепенение задумчивости. О растениях в этом дендрарии она и правда знала немало — её муж, известный в определённых кругах драматург, коллекционер и историк балета Сергей Александрович Худобин, не так давно приобрёл около сорока десятин земли на склоне горы. Там он построил небольшую виллу, назвав её в честь жены. Там же был заложен дендрарий, постоянно пополняемый новыми растениями, скульптурами, фонтанами и вазами, заказанными из Франции, Германии, Крыма. Утомлённый светской суетой и тяготами, накладываемыми известностью его коллекции живописи и фотографий, Худобин всё больше времени проводил на вилле в написании никак не завершаемого им труда, посвящённого истории танцев разных эпох и народов, в то же время предоставив в распоряжение супруги весь дендрарий, обустройством которого она и занималась последние месяцы.
— Вы почти ничего не рассказываете о себе, — сказала она, когда они стояли на холме, возвышающимся над зелёным буйством хвои и пальмовых ветвей. Подъём в жару на холм оказался непростым, о чём говорили неровный румянец на её лице и блеск в её одурманенных глазах. От влажного воздуха её непокорные волосы стали завиваться, отчего она казалась совсем юной.
— Быть может, рядом с вами мне хочется забыть, кто я. И не вспоминать, кто вы, — ответил он, с братским простодушием убирая из спадающей пряди её волос случайно оказавшиеся там иголки сосны.
— Какой вы впечатлительный, — улыбнулась она и добавила, уже смеясь: — или напросто красноречивый обманщик!
Её мягкий смех придал ему неусмиримой смелости.
— А каков лучший экземпляр коллекции вашего мужа? Это, несомненно, вы? Или вы не принадлежите ему вовсе?
— Негодник! Вы должны отплатить за дерзость ваших слов, — продолжала она улыбаться.
— О гетера, о вакханка, я покорюсь твоей безжалостности и брошу к твоим ногам растерзанное сердце! — продекламировал он, театрально прижав ладонь к груди.
— К чему такие жертвы? Лучше приходите сегодня к нам на виллу на литературный вечер. Насмотритесь на представителей литературной богемы.
Он помрачнел:
— Я здесь со своей женой. Врачи советовали морской воздух, чтобы поправить здоровье. Петербург, знаете ли...
— В таком случае приглашаю и Вас, и Вашу жену, — с готовностью ответила она, всё так же улыбаясь.
***
Наступил багряный безветренный вечер. Ведя по направлению к вилле свою жену Лизу, которой он приходился кузеном по матери и брак с которой начался так же тихо и незаметно, как выглядывает солнце после бурной грозы, он не мог перестать думать о Надежде, о её смехе, теплоте взгляда и о том, с какой приветливостью она принимала его внимание, хоть и не нуждалась в нём.
Двухэтажная вилла, к которой они приблизились, странно удачно сочетала в себе веяния итальянской и исконно русской архитектурных школ. На обоих этажах располагались просторные балконы, а на самом верху — бельведер. На страже этого лёгкого, выполненного в светлых тонах строения, лишённого помпезности, стояли четыре высокие пальмы. На небольшой террасе можно было заметить тёмную чугунную фигуру петуха, повёрнутого клювом к окнам и словно застывшего в так и не прозвучавшем приветственном крике, призывающем к пробуждению. Изнутри виллы пробивался согревающий прохладные тона сумерек уютный свет, который наряду с приглушёнными возгласами извещал прибывающих о том, что вечер был в самом разгаре.
Первые минуты на вилле прошли в сумбуре знакомств и приветствий, гости пребывали в добродушной готовности увлечь вновь прибывших в круговорот многообразных дискуссий — по литературе, политике... Лизу же сразу окружили дамы во главе с сестрой Надежды Ольгой, которая на тот момент, во многом благодаря связям Худобина, уже опубликовала свой первый сборник рассказов. Сам Худобин, несмотря на внушительность его амбиций в различных сферах, источал простую радушность и уже через полчаса излагал новому знакомому своей жены концепцию пьесы, в которой будет отражена вся история танцев.
— Это будет новое слово в современном театре! Полный синтез: драма, балет, музыка! — повторял он, энергично потрясая в воздухе руками, словно дирижируя оркестром.
В тот вечер сама Надежда казалась совсем иной — он не мог оторвать от неё глаз. В ней не осталось и следа от давешней стремительности, простоты и непринуждённости — торжественная стать пронизывала весь её образ, начиная от аккуратных водопадов тёмных локонов, спускающихся по её плечам, и заканчивая сдержанностью её наряда из чёрного шёлкового кружева с вышивкой бисером. И лишь яркая лента из золотистого грогрена, опоясывающая её талию, позволяла угадывать в этой женщине не эфемерность светской дамы, а готовую в любой момент вырваться темпераментность испанской махи.
На время он потерял её из виду и, греша на усталость и ударивший в голову хмель, вышел из дома на пустую террасу, вдыхая всё ещё не остывший после жаркого дня воздух. Облокотившись на тонкие перила, он начал вглядываться в сизые продолговатые пятна кипарисов, как будто в неуверенности протягивающих свои верхушки к безоблачному небу, усыпанному пудрой звёзд.
Его отвлёк звук чьих-то шагов. Он поспешно обернулся. Привыкшие к темноте глаза сразу различили тёмный силуэт на тропинке, вьющейся за виллой. Кто-то остановился словно в ожидании, а затем, когда он, уже не сомневаясь в том, кто это, спустился с террасы, снова двинулся вглубь парка.
Через несколько минут они оказались в небольшой ротонде, окружённой нескошенной травой и дикими растениями. Она стояла к нему спиной, и казалось, что, не находись он позади, она ждёт кого-то, кто придёт к ней с той стороны, куда был направлен её взгляд. И лишь незавершённый поворот её головы — назад, через покрытое кружевом плечо, — говорил ему о том, что именно его присутствие заставляет её в оставаться в этом месте. Он подошёл к ней вплотную и охватил рукой её стан, встретив потускневший брошенный через плечо бархатистый взгляд и, как ему показалось, сдерживаемую хищную улыбку. Она с готовностью отклонила голову, и он жадно припал губами к её шее. Спустя некоторое время, стоя в ротонде, он провожал взглядом её стройно удаляющуюся фигуру.
***
Они начали видеться с Худобиными почти каждый день. Лиза в своей оставшейся с детства склонности восхищаться людьми, превосходящими её в интеллектуальной и жизненной вседозволенности, не оставляла Надежду и всё время стремилась к беседам с ней, сначала неуверенно, а потом с разрастающейся благодарностью делясь своими мыслями и переживаниями. Во время таких бесед, когда все четверо прогуливались по набережной у моря и пока Худобин переводил дух после очередной тирады по истории драматургии и готовился, щурясь на солнце и улыбаясь собственным мыслям, к следующему заходу, его собеседник не мог отказать себе в радости с особым бесстыдством любоваться Надеждой, делая вид, что внимательно слушает её диалог с Лизой. Лиза грезила искусством и философией, определением предназначения такого “великого существа, как человек”, Надежда со снисходительной лаской слушала её, а он, глядя на губы Надежды, думал о том, что совсем скоро вечером он снова будет их целовать, снова ощутит её сбивчивое дыхание и снова окунётся лицом в беспорядочно разбросанные тёмные локоны.
Так проходили недели. Лето близилось к завершению. Жара стала не настолько одурманивающей. К удивлению многих, Худобин приступил к последним главам своего труда по истории танца. По рекомендации Надежды, Лиза с увлечением посещала регулярные женские литературные салоны под руководством Ольги. После этих салонов она нередко оставалась с Надеждой на террасе, пила чай, много улыбалась и говорила, раздражая его после рассказами о том, какого великого ума и сердца эта женщина. Его же встречи с Надеждой стали более редкими. Когда же они происходили, она с почти равнодушной ленивостью гладила его волосы, дарила медленный поцелуй, а уже после — молча возлежала на подушках, исполненная незаинтересованной неги. В одну из таких минут он сообщил ей о том, каким бессмысленными кажутся ему их дальнейшие встречи. Её неморгающий взгляд впервые за долгое время оживился:
— Ты покидаешь меня?
Он ответил:
— Я думал, что положение дел в дальнейшем нам обоим представляется ясным.
Она приподнялась, заглянула ему в глаза и язвительно спросила:
— Неужели ты предпочтёшь мне свою наивную дурочку? Неужто захотелось поиграть в верность?
Он промолчал и ушёл не попрощавшись.
Через несколько дней он снова увиделся с ней во время их совместной прогулки вдоль берега. Худобин заговорщически сообщил, что дописал последнюю страницу своего труда и готовится к публикации. Надежда была беспечна и даже слишком участлива по отношению к Лизе, бурно обсуждая с ней книги Мопассана. Лишь на мгновение задержала она на нём свой взгляд, и ему показалось, что он увидел в этом взгляде прощающую покорность. На душе у него стало легче.
Дела призывали вернуться в Петербург, хотя Лиза упрашивала ещё несколько недель побыть у моря. Всё же приобретя обратные билеты на вокзале и вернувшись к себе, он застал Лизу в приподнятом настроении. Она встретила его словами:
— Милый друг, какое же счастье — знать таких великодушных людей, как Надежда Алексеевна и её муж! Как я надеюсь, что мы продолжим с ними видеться уже в Петербурге! Смотри, какие необычные цветы Надежда Алексеевна преподнесла мне на прощание прямо из дендрария!
Лиза на мгновение скрылась в другом помещении, продолжая восклицать:
— Ты не представляешь, какие это красивые цветы! А как благоухают! Я так счастлива! Даже несмотря на то, что недавно у меня вдруг сильно разболелась голова…
Лиза вернулась с охапкой цветов, опуская в неё лицо, вдыхая густой аромат, заполнивший всю комнату. Пламя пурпурных цветов олеандра роковой болью отозвалось в его сердце. Вне себя от испуга, он схватил с кресла оставленную на нём шаль, накрыл ею руки и бросился к жене, отнимая у неё ядовитые соцветия. В ту же секунду она упала, потеряв сознание.
***
Он разглядывал точёное лицо жены, обрамлённое золотистыми кудрями и утопающее в мягких подушках. Лиза дремала. Врач сообщил, что воздействие яда олеандра, к счастью, не оказалось слишком продолжительным, чтобы вызвать остановку сердца, и теперь больной необходим покой и необходимое лечение.
Сидя рядом с её кроватью, держа в своей руке её узкую ладонь, он бормотал:
— Глупая-глупая Лиза, такая глупая… Вот уедем мы с тобой в Петербург, и всё будет по-прежнему. Прости, прости меня. Всё будет хорошо.
Коснувшись губами костяшек Лизиной руки, он бережно опустил её на мягкое покрывало, о чём-то задумался, а потом резко встал и вышел.
***
Надежда стояла в пустой гостиной в тех же кружевах, которые были на ней в первый день их знакомства. Он без предупреждения ворвался в комнату. С приветливым удивлением она обернулась к нему:
— Вот уж не ожидала увидеть вас на сегодняшнем вечере! Разве вы ещё не уехали? Вы пришли даже раньше назначенного времени. Какая несвойственная вам пунктуальность! Сейчас позову Сергея, он наверху всё правки в свой манускрипт вносит.
Её спокойная приветливость — наигранная или нет, в чём он не мог разобраться, — лишила его дара речи. С закипающим в груди гневом он молча приближался к ней.
— А что же вы без жены? — продолжала она. — Ей нездоровится?
Он ударил её по лицу — сильно, отчего она как-то съехала на ковёр. Оперевшись одной рукой, а пальцами второй руки касаясь алой дорожки между носом и верхней губой, она, со сбившимися волосами и пунцовыми щеками, продолжала глядеть на него с алчной улыбкой, обнажая окровавленные зубы, часто дыша, отчего вздымалась её удерживаемая кружевом грудь. Всё так же пронизывая его взглядом, она медленно натянула кружево подола, раздвигая ноги.
Через несколько минут в изнеможении отстранившись от неё, стараясь не смотреть на не покидающую её лица улыбку, ощущая под ладонями рассыпавшийся по ковру бисер её порванного платья, он, уязвлённый, не помня себя, встал и на шатающихся ногах бросился вон.
Очнулся он в тиши бамбуковой рощи. Оглянувшись, он увидел, как в сумраке замершего дендрария на возвышении белеет вилла «Надежда». По белокаменной лестнице начали стекаться гости.
Фонтаны больше не шумели. Воздух стал более прозрачным. Стало легче дышать.
Наступила осень.
Гавр Степанович, как он любил представляться, сел за письменный стол перед открытым окном. Шторы раздувал прохладный ветерок, и Гаврила вдыхал душистые нотки уходящего лета, что навивало ностальгию и легкую тоску.
— Вот дела, — он поднял упавшую свечу, размазал пальцем капнувший на стол горячий воск, — тяжко приходилось предкам…
Уже вторую неделю его тянуло творить. Он хватался за купленные листы, плотные с тонкой разлиновкой. Начеркав пару строчек, он осторожно опускал в чернила кончик гусиного пера, что подобрал у соседской калитки, писал снова, комкал бумагу и бросал в сетчатую корзину в дальнем углу комнаты. Так, он думал, делали писатели.
Гаврила мечтал стать новым Буниным. Для этого он садился за стол в ночное время, когда домашние замолкали в своих комнатах, как трусливые мыши. И вместо лампы зажигал свечи.
— Так-так, — стучал он пальцем по столу, — если хочешь быть новым Буниным, нужно вести себя как Бунин! Нужно думать как он. Нужно жить! И так он сидел ночами, измотанный и не выспавшийся, в надежде, что при мягком пламени к нему снизойдет муза, и он напишет что-то великое. Но как и в прошлые дни, ничего не выходило.
— Чертовщина! — Он принялся ходить по комнате, — о чем писать… Мне нужна идея! Мне нужен знак господень, что снизольет свет озарения…
После нескольких кругов, он решил, что нужно подышать воздухом. В коридоре стояла духота. Из родительской спальни трубили ноздри отца и свистели матушки. Гавр прошел мимо детской сестренки, заглянул в приоткрытую дверь:
— Ангелочек ты наш, — прошептал он, — и ты мне не поможешь…
Выйдя из дома, он направился на речку. Луна висела низко, слепила серебром, как новая монета. Гавр прошел по темному саду, скрипнул калиткой.
— Эх! Хорошо-то как в селе!
Узкая тропинка вывела через густые заросли на косогор. Внизу блестела широким рукавом река. Мерцания луны на спокойной воде манили, как жемчужины. Гавр спустился к перелеску, пошел по берегу густой травы. Недалеко у самой воды лежал большой камень: никто не знал, как он здесь появился, но все им пользовались. Плоский, широкий, одним концом он уходил под воду, другим торчал кривым зубом. По утру на нем отдыхали грибники, выйдя поблизости из леса, а вечерами задорные юнцы приобнимали соседских девчонок, или какой-нибудь пахарь водил сюда жену на свидание. Постоянная занятость камня раздражала Гавра Степановича. Он считал его отличным местом для размышлений. И будь у него соседская девчонка, он никогда про него не расскажет!
Гавр снял ботинки, сел на теплый камень. Темная вода ласкала ему ноги. Он глядел на два светлых пятна, что казались двумя белыми рыбами. Рябь размывала очертания, и казалось они вот-вот уплывут.
— Муза, мне нужна муза, — шептал он под нос. — Как же, творец и без музы? Но где ее найти?
Вдруг зашуршала трава. Гаврила подскочил, запрыгнул на камень. За каждым кустиком на косогоре чудились тени. Вон — одна побежала.
— Зверье, — прошептал он.
— Нет, это я! — Раздался сзади голос.
Гавр дернулся, поскользнулся на мокром камне. Мир перевернулся, и он плюхнулся на спину, ударившись боком. Владелица голоса подбежала к нему, но Гавр не отважился открыть глаза.
— Все в порядке? — Сказала девушка, — сильно ушибся?
Она подсунула руку ему под голову, слегка приподняла ее.
— Ты что делаешь? — Гавр Степанович привстал, — шею свернешь!
Он увидел перед собой почти прозрачное молодое лицо. В голове гудело. Не оправившись от удара, он видел расплывчато, отчего подумал о ногах под водой.
— Ты кто? — Спросил он, когда лицо перед ним приняло форму, — что здесь делаешь?
— Гаврёня, ты что-ль? — Воскликнула девушка. — Я тебя не узнала! Вот ты трус!
— Лёня?! То есть Алёна! Да-да. — Гавр потер голову, — ночь на дворе, чего одна лазаешь?
— На камне пришла посидеть. А ты что?
— И я. — Сказал Гавр и почувствовал, как загорелись щеки, — не боишься одна по деревне шастать? В темень такую?
— Да какая же темень, Гаврушенька. Вон луна светит. Как люстра, — махнула ручкой Алёна.
— Светит, да, — промямлил Гавр.
— И камень днем-то занят! Как ни приду, все занято. Вот я и пошла ночью.
— Какая ты… Сообразительная, — Гавр сыграл раздражение, но польстился, что Аленушка тоже отважилась посидеть здесь ночью. Он давно знал ее и боялся. Соседская дочка, она было старшего на два года. Ему нравилось смотреть, как она выскакивала из калитки, махала рукой на прощанье матери. И он расстраивался, когда она уходила на танцы в облупленное здание дома культуры, где за каждой колонной, как он думал, она шепталась с теми самыми задорными юнцами. Он не ходил на танцы. Не из-за того, что ему семнадцать, и его не пустят. Можно уговорить усатого Валерия перед входом с сумкой на брюхе, который собирал десятки за вход, подсунув ему лишнюю монету или банку пива. Такому ходу Гавр выучился у отца. Но то, что там будет Алёнка, и она увидит его — вот уж нет! Он должен сохранить зыбкий ореол загадочности и отчуждения, он, переживший столько страданий и перенесший немыслимые испытания! Он — Гаврила Степанович, никогда не будет танцевать!
— Ну вот, камень теперь мокрый… — Промолвила Алёна. Гавр тряхнул головой, только и понял, что уставился на девушку, глаз не отводит. Он сунул руки в карманы, присел на край.
— Вот тут сухой, — сказал он, кивнув. Алёнушка присела рядом.
— Воздух какой свежий! Прошла жара, и слава богу!
— Да.
— Жду не дождусь бабьего лета. Люблю, когда деревья в золоте. Трава сухая, пахнет по-другому. И будто жизнь меняется. И все будет по-новому.
— Да, — ответил Гавр.
— И гулять можно. Только вечерами холодно. Бабка моя любит у костра по осени сидеть, на звезды глядеть. Приходи к нам, посидим вместе. Брат мой на гитаре может.
— Да, — сказал Гавр. Алёна молча ожидала. Гавр, не зная, что сказать, промолвил, — а ты складно говоришь. Как музыка льется.
— Эй, смотри, что это?
Гавр поглядел, куда она показывала, радуясь новой теме для разговора:
— Дым что-ли? Костры жгут, наверное. Бабка твоя.
— Какой костер! Ночь на дворе, — Алёнкушка привстала. — Гаврошенька, по-моему пожар.
— Да не выдумывай, пожар!
— Богом клянусь, пожар! Смотри, пламя видно.
— Да без нас разберутся. Я тут слышал, ты уезжать собралась. В город? Или куда?
— Бабка моя выдала?
— А кто ж еще. Все хвасталась, что ты карьеру хочешь...
— Не у вас ли горит?! — Алёна прижала к груди руки. — Смотри, за косогором.
Кровь отхлынула от лица Гавра Степановича. «Свечи! Свечи!», зазвенело в голове. Он встал с камня, но ватные ноги подкосились, и он упал.
— Давай, вставай! Чего разлегся?! Не время, — Алёнушка тянула за рукав, — вон! Уже сигнал подали!
В голове у Гавра помутилось. «Све-чи! Све-чи!» — чудилось ему, но через мгновенье он понял, что это отголоски пожарного колокола.
— Бежим, — Алёнушка схватила его за руку, и они начали взбираться на косогор.
Сердце Гавра стучало, билось о ребра, как сумасшедшее. И не знал он, от того, что колокол звонил, или что Алёнушка сжимала его потную руку.
Вскарабкавшись наверх, они увидели, как вдали бушевал огонь. Дым расползался, ложился на небо, словно пыль после стада скакунов. Алёнка была права, горел дом Гавроши. Они побежали по дороге. Из-за поворота появилась телега.
— Эй! Вы — двое! — Услышал Гавр. — Прыть сюды! Пожар у Сюзюкиных! Карау-у-л!
Гаврошка прямо на ходу схватил Алёнку за талию и помог вскочить на телегу. Вспрыгнув сам, он узнал усатого Валеру. Только вместо кошелька, он держал в руках вожжи:
— Гадость какая случись! — Причитал он. — Поджог что-ль, али нет?! Топить на лето? Жара вчера стояла! А они топить! Или поджог. Но! Но! — Кричал он, подстегивая кобылу.
Алёнушка, прижимаясь к холодным металлическим бакам с водой, тряслась от страха и от ухабистой дороги. Гавроша пытался ее успокоить, хватал за руки, на что она, растерянная, лишь больше к нему жалась. Гавру Степановичу могла бы понравиться такая сплоченная близость при других обстоятельствах, если бы горел соседский дом. Но горел его дом, и он жался к Алёнке и целовал ее руки не из-за чувства, наведенное романтической опасностью, а представлял, как целует руки матери, прося прощения за свою бестолковость.
— Эть! — Махнул им усатый Валерий, и спрыгнул с телеги. Схватив два бака, он кинулся к дому.
— Чудище какое! — Воскликнула Алёнка. — Впервые такое вижу!
Гавр еле стянул бак с водой. Понимая, что до огня он не дотащит, он прильнул к ногам Алёнки, что свисали с повозки, и сказал:
— Не бойся! Я скоро вернусь! Нужно разыскать семью! — И он бросился прочь к дому.
Никто не пострадал. Мать плакала. Подле нее младшенькая Полина, которая, укутавшись в одеяло, зачарованно смотрела на искры. Отец бегал с потными мужиками, тягал воду, пока не додумались включить насос и поливать из шланга, думая о том, какая напасть случилась — дом отстраивать, да еще этим пронырам стол накрывать. Знает он их, стервятников, под шумок и обдерут до нитки.
— Ленка! — Крикнул он матери, — оставь Полинку с соседкой. Иди смотри, чтоб не вынесли со входа!
Мать оставила Полинку с соседкой Шурой, бабкой Алёны, и побежала за дом.
Гавр Степанович пытался помогал мужикам таскать баки, но вскоре выдыхался, да и огонь стал угасать. Еще не оправившись от ужаса, он побрел к сестре.
— Не ты-ль учудил? — Сказала бабка Шура, когда Гавр появился. — Полина, золотце! Смотри, как напугал ребенка!
— Баб Шур, да упоси Господь! — Он наклонился к Полине.
— Видела я, ты свечи жжешь ночами. Небось подвал весь обокрал. Что тебе не спится, как нормальному человеку?
— Да что вы заладили, баб Шур! Отец ваши сплетни узнает…
— Музы ждешь? Ночами бродит, не добродит, — продолжала старуха.
— Вам виднее.
— Нет никакой музы, бестолочь ты бестолковая!
— Что такое муза? — Вдруг спросила Полина.
— Не переживай, не убиет тебя твой брат родной…
«Колдунья-бабка!», подумал Гавр и перетянул к себе Полину:
— Отцу не говорите. Про свечи. Пожалуйста.
— Бестолочь ты, Гавроша! — Нахмурилась старуха, — отцу не сдам, а матерь пусть узнает…
Горизонт окрасился пряным наливом. Все разбрелись. Тонкая струйка дыма поднималась с дома Сюзюкиных. Бабка Шура пригласила к себе. Сюзюкиных она положила в бытовке, постелив супругам на старой жесткой кровати, а детям — на диване в доме. Алёнушка озабоченно бегала, подавая свежие простыни, выбивала пропыленные подушки и одеяла, пока Елена грела воду, чтобы помыть детей. Отец курил за бытовкой, Гавр сидел на крыльце дома. Ему тоже хотелось закурить, хотя он никогда не курил, но точно знал: сейчас надо закурить.
— Ничего-ничего, — слышал он голос матери в доме, — погорело немного. Разберемся! Выживем!
Синева неба потускнела, запели петухи. Отец, несмотря на упертые отказы прилечь, заснул крепким сном. Мать задремала рядом, непривычно прижавшись к мужу. Баба Шура скрылась в спальне. Гавр лежал с Полиной на диване, смотрел через окно на струйку дыма, что вскоре растворилась, оставив небосвод нетронутым и чистым. Полинка засопела, заворочались. Гавр дотронулся до ее шелковистых светло-русых волос и чуть не заплакал.
Скрипнула половица. Гавр увидел, как Алёнка нырнула в сени.
Он встал с дивана и на цыпочках вышел на крыльцо. Алёна сидела на ступеньке, поджав ноги.
— Не спится? — Спросил Гавр и присел рядом.
— Как и тебе.
— Сегодня уж точно не до сна.
— Мне жаль, что так вышло. С домом, — сказала Алёнка.
— Да, — ответил Гавр. — Ты мне так и не сказала. Ты уезжаешь?
— Уезжаю, Гавруша. В город. Нечего мне в деревне делать.
— Вот что. Понятно. — Он опустил глаза. Вот что выходит, все напрасно, думал он. Я ждал музу. И вот совпадение, Алёнушка пришла. Да разве не судьба сплелась, не зря мы пережили катастрофу вместе, чтобы она взяла и уехала? Да что же за судьба такая! Проклятая! Такие мне страданья!
Вдруг Алёнушка поцеловала его в щеку. Мелькнула юбка, босая лодыжка, острая, как пирамидка, и девушка ушла в дом. Гавр Степанович сидел, не любовался восходом, а плакал. Плакал не по дому, а по покинутой любви. Что только что мелькнула на прощенье лодыжкой.
Дом отстроили быстро. Гавруша перебрался на время в старый сарай, где мать расчистила и приготовила комнату. Одно окно выходило на дорогу, вдали среди листвы мелькают стены Алёнкиного дома. Бабка Шура никому не рассказала про свечи. И не соврала про внучку. Алёнка уехала через неделю после пожара.
Гавр Степанович сидел за письменным столом у открытого окна. Луна светила ярко. «Как люстра», думал он. С карандашом в руке, он царапал неровным почерком строчки, что музыкой из ниоткуда лились ему в уши. Он думал о своей несчастной любви, о своей Алёнушке, которая крепко сжимала ему руку, которая поцеловала его, скорее по-братски, от сочувствия, чем от чувства. Но Гавру было все равно. Он думал о прикосновении волос к его шеи, о теплом следе на щеке, и складывал несчастья в строчки. О музе он больше не думал.
Интересно, да недолговечно искусство любовницы и натурщицы. Не раз женская красота была погребена и растрачена на свидания и сожительства не с теми мужчинами. А как же, вы спросите, выживать юным девам? А я вам и отвечу — не знаю. Не скажу, что нам, любителям литературы и живописи, легко. Нас угнетает вечная погоня за музой, которая то и дело появляется с оголенными плечами и задернутой юбкой, а ты бежишь, бежишь за ней, да не угонишься.
Вот и на этот раз, вдоволь насытившись погоней за прекрасной нимфой, я решил сделать перерыв и отдохнуть. В час печали и глубоких размышлений о бездне, которая меня ждет, я нередко предпочитал общество женщин и выпивки. В такие моменты ты будто стоишь на краю и думаешь — мне сейчас прыгнуть или оставаться в цепях жизни, которую можешь изменить, но не меняешь? Каждый раз ты себе даешь обещание стать другим, уехать, отказаться от похоти и сладострастия. И каждый раз это обещание нарушаешь. И когда ты понимаешь, что обманываешь сам себя, тогда и наступает тот час печали. И так по кругу.
Даже осознавая хрупкость своего мира, я часто захаживал в уютный кабачок на Арбате. Любили мы там посидеть своим клубом «богоугодников». Здесь был я (непризнанный литературный гений, однако издавший несколько книжонок и поэтому заручившийся какой-никакой славой), были и Шаляпин, Коровин, именитые художники и актёры. Элита.
Не так давно мы потеряли одного члена нашего клуба — художника Ярцева. Добрый был, да только меры в выпивке не знал. Так и спился. Что после себя оставил Ярцев? Долги, пару очень недурных картин, засаленную комнатушку в центре, которая буквально впитала весь алкогольный дух своего владельца, а также Катьку, что жила с ним.
Неплоха была девчушка, да только глуповата. Идти ей было некуда, от умершего покровителя ей досталась только головная боль. А попривыкла молодая по рукам ходить, сама так любила сказывать. Вот и после смерти художника её утешали наши «богоугодники», но счастья не сыскала, отовсюду выдворяли. Стало мне жаль сиротку, забрал её к себе.
Не буду отрицать, успехом у женщин я действительно пользовался, но быть женихом — роль не для вольного писателя. А женщины, как мы все знаем, расставляют ловушки именно с одной целью — пойти под венец. А Катьку это не интересовало. Поначалу.
Шло время. Моя душевная рана стала кровоточить с новой силой весной. А Катька в качестве панацеи уже не работала. Любовь за деньги не купишь, и только пройдя этот путь я смог прийти к такому выводу. Я был слишком добр и уважителен с Катькой, и девчушка стала питать ко мне светлые чувства, которые, однако, серой тучей двинулись на мой безоблачный мир.
— Вы мине когда замуж возьмете?
— Катенька, что вы такое говорите? Не буду спорить, одна из героинь моих рассказов действительно была списана с вас, однако ее судьба не равнозначна вашей.
Катьке такой ответ был не по душе. В моменты обиды она надувала губы и шла драить кастрюли. И слушая эту симфонию грохота, я понимал, что моя беззаботная жизнь превратилась в войну. Я чувствовал себя крепостью, которую осаждают. Я — зверь, которого собираются поймать и приручить. И это только холодило мою рану. Не о такой любви я мечтал, не такую женщину я рядом хотел видеть.
Когда я действительно понял, что готов к приходу настоящей любви, прошло еще пару месяцев. Осознавая всю хрупкость счастья, я уже был нацелен на то, что вот-вот в мою жизнь войдет нечто новое. И муза больше не покинет, кабаки и легкодоступные женщины уже не будут интересны, а самое главное — я исцелюсь.
Я изменился. Мне больше не хочется быть рабом сладострастия и зеленого змея. Я понял: для того, чтобы творить — не нужно страдать, не нужно быть жертвой. Я еще могу стать счастливым.
— Батенька, вы как, собираетесь мине замуж брать?
Я посмотрел на Катьку другими глазами.
На похороны пришло мало народу. В основном те, кто писал с Катьки картины и образы. И кому она подавала кофейник. А кофе ее был отвратным.
Звук движущегося поезда её успокаивает.
Постепенно тают в памяти картинки недавнего прошлого. Она уже почти не помнит укоризненное молчание отца, строгое лицо матери и его глаза с затаившейся в глубине холодной нежностью. Он действительно её любит, но показывает это по-своему. Ей постоянно чего-то не хватает в его словах, улыбках, касаниях.
Слёзы почти высыхают. На отражение в окне почти можно смотреть. Она почти успокаивается и почти забывает о пульсирующей в венах боли. Слишком внезапный скандал. Слишком надоевшая тема. Слишком внезапное решение уехать, о котором она почти жалеет.
Ей никогда не хватает смелости идти до конечной.
Станция. Она будто выныривает со дна океана, где было тихо и покойно. Выныривает в звон граненых стаканов, шелест мусорных пакетов и постоянные хлопки дверьми. Она зарывается пальцами в оставшиеся после вчерашней укладки волны. А тогда всё было неплохо…
Неплохой вечер в неплохом ресторане с неплохим парнем. Родители по-другому его и не называли.
Поезд трогается. Она ждёт. Убаюкивающее покачивание и мерный металлический стук должны избавить её ото всех мыслей. Холодные стены старенького вагона спасают от целого мира, такого любящего и давящего на плечи. Фонари не горят, провожая её в сон. Не освещают дорогу серым воспоминаниям, приносящим лишь боль.
Ей снится школа, родной класс, урок литературы.
Станция. Убаюкивающее движение поезда исчезает, заставляя её очнуться. Она слушает возню в коридоре, негромкие разговоры новых пассажиров. Наблюдает через отражение в окне, как отъезжает дверь её купе и вошедшего человека скрывает яркая вспышка фонаря. Здесь они горят яркими звездами по линии перрона.
Она поворачивается лишь на пару мгновений — ответить на приветствие и вымученно улыбнуться. Он быстро понимает, что в этот раз не будет душевных разговоров случайных попутчиков и, наверное, разговоров в принципе. И сейчас он этому только рад.
Первую ночь они встречают молчанием.
Просыпаться ему не хочется вовсе. Он ещё не открывает глаза, а голова уже полна тревожных мыслей и воспоминаний. Бывшая умудряется раздражать своим видом даже на расстоянии.
— Доброе утро, — негромко приветствует она, когда он входит в купе с кружкой кипятка. Она уже причесана, пьет растворимый кофе и улыбается искреннее, чем вчера.
— Доброе.
Он ставит стакан в железном подстаканнике — символ русских поездов — и вспоминает, что забыл купить чай. Выбегает, едва слышно чертыхнувшись.
Она смотрит в окно, улыбаясь. Перед глазами тает изображение случайного попутчика. Вчера в сумраке ночи и расстроенных нервов он показался ей старше. Ему чуть больше двадцати пяти.
Теперь перед глазами проплывают поля, отгородившиеся от дороги растущими близко друг к другу кустарниками. Лес начнётся позже, и она очень ждет этот момент. В облачную погоду зелень должна отливать своим лучшим тёмно-изумрудным оттенком.
Она глубоко вздыхает, залезает на полку с ногами и смотрит невидящим взглядом на строчки. Как «Ромео и Джульетта» попала в её сумку остаётся лишь задаваться вопросом. Когда уходила из дома, о книгах даже не думала.
Он отмечает её состояние. Прячась за экран смартфона, долго рассматривает грустное спокойное лицо. Как будто заболевший ребенок. Синяки под глазами кажутся больше из-за длинных ресниц. Они бросают рваные тени на бледные щёки и скрывают глаза. Он не может рассмотреть их цвет, но знает, что тёмные. Забавно: у его бывшей глаза были карие. Но выглядела она лет на пять старше своего возраста.
— Тебе нравится Шекспир?
Она вздрагивает и с удивлением смотрит на него. Её глаза того же цвета, что лес за окном. Пронзительно зелёные.
— Я ничего у него не читала, кроме этого, — она трясет книжкой.
— Любимая трагедия? — с едва заметным ехидством произносит он, готовый разочароваться, если она окажется такой же, как все.
— Я ненавижу «Ромео и Джульетту».
Её губы впервые за два дня растягиваются в ухмылке, и она чувствует внутри разгорающийся огонек. Но он тут же гаснет, когда она вспоминает, что говорил ей неплохой парень в ответ. Он не «ненавидел», а просто «не понимал» трагедию, ведь «Шекспир слишком гениален для тебя и меня». Почему-то он редко говорил «мы».
— Мне нравилась лет в шестнадцать, — замечает он, откладывая смартфон в сторону. — Я учился у Ромео ухаживать за девушками.
— Помогало?
— За его методы я пару раз получал по морде.
Она тихо смеется, жмурясь. На бледной коже расцветает нежный румянец. Живой румянец без косметики он не видел давно. Она заражает его светом. Он улыбается.
— Так почему ты читаешь эту слащавую драму?
Её улыбка вмиг исчезает. Она садится, подогнув под себя ноги, и смотрит в окно. Облака плывут по небу серо-синими тучами. Темнеет.
— Не получилось взять то, что нравилось. А занять себя чем-то надо.
Она не говорит, а скорее шепчет. Она не говорит, что убежала и взяла билеты на первый попавшийся поезд. Не говорит, что ей не хватило терпения слушать разговоры родителей о свадьбе; о том, что сестра в её возрасте уже устроилась в жизни. Не говорит о неплохом парне, с которым с восьмого класса и который уже давно для неё просто хороший друг.
Не говорит, но бросает короткий беглый взгляд. И он понимает не всё, но многое.
— А телефон разрядился, — добавляет она, как бы извиняясь за промелькнувшую искренность.
— Могу предложить Бунина.
Начинается дождь. Барабанящие капли играют в унисон с голосом бегущего поезда. Становится уютнее, но холоднее. Буря в его голове вдруг исчезает, ему вновь хочется говорить. Она на время сбегает от прошлого.
О книгах они говорят долго, не замечают, как переходят к фильмам, театру. В его тёмно-серых глазах что-то меняется.
— Я сказала что-то не так?
— Нет.
— Мы можем сменить тему, если...
— Я же сказал, всё нормально.
Потому что нельзя назвать проблемой его отвращение к театру. Теперь он считал его чем-то вроде панели. Бывшая даже тратила свои деньги, если он врал, что не мог купить билеты. Она всегда была рядом, под куполом обращенного на него внимания. Его всегда замечали. Ей хотелось, чтобы замечали её. Глупое и ничего незначащее желание коллекционировать чужие восхищенные взгляды.
Ближе к вечеру на их столе разбросаны упаковки чайных пакетиков. Шекспир и Бунин лежат в стороне. К песне дождя и поезда примешиваются почти не умолкающие голоса.
Вторую ночь они встречают дружескими улыбками.
Она просыпается первой и понимает, что следующим утром покинет этот холодный старый вагон. С удивлением чувствует сожаление. Надежное укрытие, которым для неё стало маленькое купе, выпустит её из своих объятий. И что делать потом?
Он просыпается растрепанный, но счастливый. Сегодня ему снился хороший сон, пусть он не помнит, о чём. О ком. В мыслях невнятные надежды на завтрашний день, на хорошую погоду и новые горизонты. Он насладится свободой сполна.
Реклама:
Сегодня они пьют только кофе. Она отдаёт ему свой пакетик сахара, греет руки о стакан, натягивая черный свитер почти до кончиков пальцев. В это время года не должно быть так холодно.
Он смотрит на неё неотрывно и без стеснения. Думает, что она должна любить очень сладкий кофе, песочное печенье и молочный шоколад. Из его предположений правдивым оказывается только последнее. На искусанных губах горечь без сахара, но она даже не морщится. Он ловит себя на мысли, что ему тоже хочется её попробовать. Горечь кофе.
Табачный дым должен стать хорошей заменой. Станция. Он выходит на перрон, сжимая в руке пачку сигарет. Она улыбается, провожая его взглядом. Папа с мамой были ярыми противниками курения. Поэтому ей всегда хотелось попробовать.
Ленивые разговоры приближают вечер. Алый закат предсказывает завтрашний дождь. Кровавые отблески танцуют на черных, почти распустившихся волнах её волос. Она чувствует его взгляд и пытается сконцентрироваться на тексте.
— Что читаешь?
— «Солнечный удар».
— Ты читала его полчаса назад. Там страниц-то…
— От меня постоянно ускользает смысл. Я как будто вот-вот его поймаю, но мне всё время чего-то не хватает. Сложно объяснить… Но ты понял, наверное?
— В нём чувства на грани. Чувства из серии «только бы не сорваться».
— Только бы не сорваться?..
Она не понимает этого. Она такое не чувствует. Не чувствовала раньше.
Он молча задаёт вопрос. Вопрос о любви, который не решается задать вслух. Иначе она расстроится.
Закат гаснет, тускнеет. По небу разливается лавандовый с синим подтоном. Она в последний раз отрывается от книги, быстро смотрит в окно. Ей вдруг становится страшно. Скоро ночь, а после её выбросят из заботливых объятий старого вагона. В мир, где её настигнет прошлое и где его рядом не будет.
— Какой твой любимый рассказ? — спрашивает она, заранее зная ответ. Ей просто нужно услышать голос.
— «Солнечный удар».
В её глазах — попытка найти фразу для продолжения разговора. Он избавляет её от необходимости что-то искать.
Нагнувшись к ней через стол, он вдыхает запах подушки и далекий, выветрившийся цветочный аромат. Она настолько близко, что он кожей ощущает её живое тепло и ставшее вдруг неровным дыхание. Секунда, две, три…
Едва он касается её губ, она сама подаётся вперёд. Со всей таившейся в ней страстью и злостью, со всей вспыхнувшей вдруг любовью она отвечает. Этот поцелуй такой внезапный, неправильный и необходимый обоим.
Пока она перебирается на его полку, он замечает в изумрудных глазах отчаяние. Она не позволяет ему осознать, утягивает в новый поцелуй, обвив холодными руками шею. Она забирает память, его и свою. Он, забываясь, прижимает её к себе, вздрагивает под ледяными прикосновениями. Пытается согреть легкими тёплыми поцелуями по шее, плечам, ключицам.
Дрожащими пальцами она начинает расстегивать пуговицы на рубашке. Не поддаются.
Он стягивает с неё чёрным свитер.
По бледной коже проходится шёлком холод. Она ещё острее, ещё яснее чувствует чужие прикосновения, отпечатки на своём теле. Она закрывает глаза, зарывается пальцами в жёсткие волосы.
Он сам снимает рубашку.
С её плеча сползает чёрная бретелька.
Он утягивает её в новый поцелуй. Проводит, едва касаясь кожи, но до мурашек вдоль лопаток.
Она никому не позволяла делать этого раньше.
В окно вновь барабанит ливень. В шуме плачущей природы скрываются все посторонние звуки.
Последнюю ночь они встречают шепотом признаний.
Она, смущаясь, проводит по шее ладонью. Ей кажется, что пальцы чувствуют оставшиеся алыми пятнами засосы. Улыбкой на губах появляются воспоминания о
Он сразу понимает, что что-то не так, когда просыпается. Впервые за эти три дня он чувствует холод купе. Проводница говорит, что она вышла на несколько станций раньше и не просила ничего ему передать. Он возвращается и несколько минут сидит, глядя в пол. Бросает взгляд на окно. Вот-вот разольется над горизонтом алая краска рассвета. Пора собираться.
На столе лежит сборник Бунина. Кто знал, что так выйдет?.. До станции пятнадцать минут, он открывает наугад страницу… Из-за маленького листочка, вложенного не им, открывается его любимый рассказ. Она оставила записку, которую он будет хранить до конца своей жизни.
А ведь она говорила, что смелости идти до конца ей не хватит.
Угольки гасли. Когда-то яркие, безудержные и бойкие всполохи огня исчезли в ночной тишине, уже не перекрикивая тихим потрескиванием ночных птиц. Лес молчал. Ветер игриво провёл рукой по макушкам яблонь-дикушек, задел засидевшиеся яблоки, рвущиеся к свободе, запрыгнул на сумку юноши и спрятался в загривке спящей лошади. Её горячее дыхание встречалось с холодным осенним воздухом, превращаясь в белесый пар. Первые заморозки укусили опавшие листья, и изморозь сединой осядет на них совсем скоро. Серая лошадь вздрогнула.
— Что-то снится, — чуть слышно проговорил Арсений, оглядываясь по сторонам. Он поёжился. Тепло от костра уже не чувствовалось, ветер разогнал его по округе, согревая замерзающую землю.
— Спите, Арсений Ильич, — сонно произнёс Тихон, переворачиваясь на другой бок. В лесу спокойно этой осенью, так им хозяева сказали. — Лучше бы остались у Марфы, — пробубнил провожатый, вспоминая приветливую хозяйку. Теперь в лесу спи, барину же природа местная так понравилась, ишь чего, как будто в лесу давно не бывал. И холод, наверное, тоже нравится.
Арсений зевнул, вдыхая холодный осенний воздух с еле слышимым запахом яблок. Они падали в ночной тиши так громко, что могли разбудить всю округу. Но в округе были лишь он да Тихон, сильнее кутающийся в плащ. Юноша был уверен, что именно сейчас пахнет звёздами, лениво подмигивающими ему. Они пахли яблоками, опавшей листвой и морозом. Арсений любил помечтать, придумать что-то, додумать. С ним ладили крестьянские дети да кошки с собаками. Ветреный по жизни, собранный по обстоятельствам.
Молодой человек был мечтателем, безумным выдумщиком и писателем. Оттого и путешествовал по разным сёлам, слушая дыхание Родины. Из маленьких домов, чуть покосившихся, иногда наполовину целых складывалась его история. О чём писал он, для кого и чего — непонятно. Для души. Всё в нашей жизни делается для души.
Пожелтевший лист, сброшенный ветром с ветки, упал перед Арсением. Тот подумал, что это звезда, да загадал желание. Листья ещё быстрее звёзд загаданное исполняют, ещё не зазнались. Молодой человек поднялся, вдохнул в себя ночь: она растеклась по венам, стрелой попала в сердце и затуманила разум. Лунная ночь сводила его с ума, дарила вдохновение и жизнь. Арсений верил, что когда-нибудь — когда-нибудь! — он сотворит что-то такое, что станет настоящим прорывом, заставит людей верить в лучшее силой слов.
Он отошёл немного от поляны, на которой спал провожатый, тяжёлыми шагами сминая траву. Стоило ему только отойти, как трава оживала, поднимала головки и сонно кивала, мол, ещё не рассвет, за что ты так рано нас разбудил, барин? Но юноша не слушал, продолжая идти вперёд по призрачной траве, освещаемой лунным светом.
Луна на небе стеснялась, то и дело пряталась за облаками — сегодня у неё больше зрителей, чем обычно. Один идёт куда-то бесцельно, другая — чего-то ждёт.
Сливаясь глазами с ночью — тёмными, пустыми — совсем девочка, юная и прекрасная, она сжимала жёлтый лист в руках и смотрела в воду. Река колыхалась, когда ветер задевал её рукой, лунный свет растекался по водной глади. Листья морозным танцем опускались на воду, уплывали вперёд по течению, совсем не боясь холода.
Арсений любил легенды, он вообще любил всё, что не похоже на наш обычный мир — загадочное, таинственное. Оно его пугало лишь тогда, когда касалось костяными ладонями его запястья и звало куда-то в необъятную даль. Костяшки сжимали костяшки — рука у него была совсем худенькая, не обременённая тяжёлой мужской работой — и влекли в Изнанку.
А в Изнанке этой прячутся не только жители изнаночные — вовсе не ими ограничивается население мира потустороннего — а ещё и чувства тайные, чувства настоящие.
Стёпа напоминала русалку. Длинные волосы, глаза — тёмные, свешенная в холодную воду нога, покрытая мурашками, другая же нога согнута, к ней прислонена смуглая щека и взгляд — в никуда.
Писатель вздрогнул, стоило ей обернуться на тяжёлые звуки его шагов. Они долетели до неё с порывом ветра, снова прыгнувшим в водную гладь, заставляя ту заволноваться. Юноша хотел описать её — трогательную, загадочную, как-то оказавшуюся в этом мире, совсем чуждую ему. Было когда-то в ней что-то искреннее и живое, но оно будто было съедено на завтрак пару лет назад.
— Василь Ликсеич? — еле слышно произнесла девушка, доставая ногу из ледяной воды. Она поднимается, белым призраком ступая по траве. Босая, с длинной косой и мурашками по всему телу. Арсению стало её жалко. Сердце сжалось, выпрыгнуть было готово, согреть тлеющими угольками яркой души. Что-то царапало там, внутри.
— Арсений Ильич, — мягко произнёс он, подходя ближе. Ему хотелось увидеть в ней что–то большее, чем треснувшее надгробие прежней жизни.
— Не он, — устало выдохнула Стёпа, глядя на полупрозрачный белый пар, выпорхнувший из её рта. — Я Стёпа, вы заблудились?
— Я совсем простой, не надо ко мне это «вы».
— Вижу я ваше «простой», — её губы приняли подобие улыбки — вымученной, уставшей, — по одежде вижу.
Да на что эта одежда, если душа сильнее человека выдаёт?
Её всю трясло. Мысли роились в голове, словно пчёлы вокруг райского цветка. Сладкого, но опасного. Стёпа устала ждать. Каждый вечер, каждую ночь, теряясь в лесу, она русалкой сидела на берегу. Летом было терпимее, теплее, а сейчас осенние заморозки кусали её кожу, которая щетинилась, покрывалась мурашками. Может, тепло и сохранялось снаружи, но не внутри. Внутри неё что-то треснуло, надломилось, а замазывать трещины никто не хотел, никто не стремился. Даже она сама потеряла все инструменты.
— Ночью жить хочется, — спокойно произнёс Арсений, предлагая девушке руку, — прогуляемся?
От него веяло теплом и яблоками. Медовыми, сладкими, осенними. Захотелось испечь пирог. Она приняла подставленную руку — так барыни делали, она видела — и плотнее прижалась к нему. Ей просто хочется быть нужной.
Неторопливо, сминая траву — тяжёлыми ботинками писателя и лёгкими шагами девушки — они шли вперёд, задыхаясь от впечатлений. Арсений думал, не написать ли ему что–то о любви и водных жительницах, а Стёпа просто вдыхала спокойствие.
Рядом с этим странным барином ей было спокойно и тепло. Мурашки перебежали на босые ступни и обосновались там до тех пор, пока их не спугнёт первый солнечный луч, который пронзит рассветные облака и растворится в человеческом мире.
— У вас что–то случилось? — сказал юноша, рассматривая звёздное небо. Тучи то наплывали, пряча блестящие огоньки, то разгонялись ветром.
— Вовсе нет. Я просто жду, — «у реки пыли», — договорила Стёпа мысленно, быстрее семеня ногами, чтобы поспеть за Арсением Ильичом.
— А я тоже жду. Знаете, вдохновения. Хочу сделать что-то эдакое, что-то, как у нас говорят, идейное.
— Вы пишите?
— Сочиняю, ищу. — Писатель был готов разговаривать о своём увлечении, о своей литературной жизни часами, не обращая внимания на интерес собеседников. Один раз бросишь камень в реку, он сделает пару скачков да утонет, а рябь по воде разойдётся, волнуя мерную жизнь воды — так и один раз забросишь словцо в разговор, от сотни историй не жди пощады. А у юноши их было точно не меньше тысячи.
Он любил говорить о том, что любит, как и все люди во всём мире, а слушать его никто не хотел. Считали выскочкой, жалким писакой, способным только на статейки в еженедельную прессу. Но эти «статейки» кормили его и позволяли собирать то, что когда–то вырастет в нечто большее, чем пустая болтовня.
— И поэтому, понимаете, только поэтому я пишу для газет. Я верю, что моя идея стоит всех затрат, которые уже мне выпали, что я смогу и создам настоящее — самое настоящее, жизненное, живое слово на листах. Вы откроете — я вам пришлю, оставьте только адрес — и увидите ночь, эту реку, себя. Такую печальную и настоящую. Я совсем не знаю, что произошло у вас, но верю, что это временное. Как в любой хорошей книге, вы же читали такие?
Стёпа кивнула, даже не пытаясь объяснить, что читать она не умеет, что единственный, кто умел читать в её семье, это её папаша, а он вечно был занят, а в последние годы видеть её не желал.
— Это временное, это исправится, забудется. Так устроен наш мозг — он плохое забывает, а хорошее помнит. Вот попробуйте что-нибудь плохое вспомнить, только попробуйте!
Она вспомнила Василя Ликсеича, его шершавые руки и слова, в которые она всё ещё верила, вспомнила взгляд отца и свои босые ноги, покрытые мурашками. Если не забылось, значит, это вовсе не «плохое», это «хорошее»? Стёпа не знала.
— Ну, не плачьте, — девушка совсем не заметила, как в уголках её глаз стало мокро. Это иней таял, а быть может, и нет. — Вы только верьте, Стёпа, верьте в то, что всё будет хорошо. А там уж как бы ни стало — это и есть ваше «хорошо». Всё в этом мире «хорошо», если видеть правильные стороны.
Он много говорил, возбуждённо жестикулируя, она улыбалась, иногда даже смеялась, смущённо прикрывая рот ладошкой, отвечала, тихо и устало. Глина его слов замазывала трещины на стенах её души, неаккуратно, резкими мазками, но ей становилось легче. «Чудаковатый», — подумала Стёпа, но почему-то внутри стало спокойнее.
Они совсем не заметил, как звёзды в последний раз подмигнули и растворились в светлеющем небе. Ночь отступала, начиналось утро, раскрашивало небо в розово-фиолетовые цвета, макушки деревьев блестели морозной сединой, холодный туман поднимался вверх, оставляя на траве кристаллы — крошечные капельки росы.
Рассвет целовал её мокрые ресницы, пугая мурашки, вновь появившиеся после ухода барина — ему нужно было возвратиться к Тихону — солнечные лучи убегали всё дальше в лес, заигрывали с сонной гладью реки и ныряли в светлые головы путников. Всё просыпалось.
Драматург, прозаик, публицист, литературный продюсер, Председатель Правления Интернационального Союза писателей.
Писатель, поэт, литературный критик, Член Союза Писателей России, Союза Литераторов РФ, Интернационального Союза писателей.
Поэт, прозаик, литературный критик, организатор Международного литературного фестиваля им. М.Волошина (Коктебель), куратор литературного салона Булгаковского Дома в Москве. Член Союза российских писателей и Союза журналистов России.
Прозаик, поэт, рок-музыкант.
Прозаик, литературный критик, рок-музыкант. Член Союза писателей Москвы.
Писатель, критик, музыкант, руководитель Литературных программ РГБМ. Член Союза Литераторов РФ, Союза писателей России, Интернационального Союза Писателей.
Всероссийский литературный конкурс малой прозы «Грамматика любви», учреждённый Российской государственной библиотекой для молодёжи и приуроченный 150-летию со дня рождения русского писателя, поэта, переводчика и лауреата Нобелевской премии Ивана Алексеевича Бунина, проводится РГБМ при поддержке Министерства культуры РФ, Союза литераторов РФ и Интернационалный Союза писателей.
Конкурс проводится в мае-октябре 2020 года в компьютерной сети Интернет среди молодых авторов в возрасте от 18 до 35 лет.
Материалы Конкурса размещаются на официальной странице Конкурса.
Конкурс проводится в следующих целях:
— стимулирование интереса молодёжи к творческому наследию Ивана Алексеевича Бунина в год юбилея писателя;
— содействие открытию молодых талантливых авторов, пишущих на русском языке, проживающих в России и за её пределами;
— поощрение творческого поиска в активной молодёжной среде.
Знаменитый сборник рассказов И. А. Бунина «Тёмные аллеи» и по сей день входит в ряд самых читаемых произведений о любви. Именно он является отправной точкой творческого поиска конкурсантов. Молодым авторам предлагается поэкспериментировать и, вдохновившись художественной вселенной бунинских историй, создать собственные альтернативные рассказы из мира «Тёмных аллей». Иначе говоря, создать уникальные фанфики по произведениям Бунина, вошедшим в этот знаменитый сборник.
Конкурсантам предоставляется широкая возможность проявить свою фантазию и писательский потенциал. Максимально приблизиться к «бунинскому тексту» и представить свой вариант развития событий в судьбах героев, с поворотными эпизодами из жизни которых нас познакомил русский классик, или же увеличить дистанцию и рассказать совсем новую историю, лишь косвенно связанную с уже знакомыми нам героями, однако помещённую в атмосферу и декорации «Тёмных аллей» — каждый автор решает сам.
Единственным неизменным условием остаётся одно: обращение к творческой вселенной сборника рассказов И.А. Бунина.
В Конкурсе могут принять участие молодые люди не моложе 18 лет и не старше 35. Место жительства, известность, профессиональная подготовка, членство в творческих союзах значения не имеют.
Произведение на Конкурс может представить только его автор. Анонимные произведения, произведения под псевдонимом без указания реального (паспортного) имени автора, а также произведения, присланные третьими лицами или уже опубликованные в печатаных изданиях или в сети Интернет, не рассматриваются.
Автор, подавая своё произведение на Конкурс, соглашается с тем, что оно может быть опубликовано в печатных изданиях и на сайтах партнёров Конкурса, и не претендует на выплату авторского гонорара.
На Конкурс принимаются ранее не опубликованные прозаические произведения малых форм (рассказы). Романы и повести жюри не рассматривает.
Тексты принимаются в электронном виде в форматах DOC, DOCX, RTF. Объём — до 15 000 знаков; межстрочный интервал — 1,5; кегль (размер шрифта) — 12. В обязательном порядке имя файла должно содержать фамилию автора.
В теле файла с рукописью обязательно должна быть указана следующая информация об авторе (авторах, если текст написан в соавторстве):
— ФИО полностью по паспорту, псевдоним (если есть), возраст;
— контактные данные: адрес электронной почты, номер мобильного и/или стационарного телефона с указанием кода города, почтовый адрес с индексом.
Конкурсные работы отправляются с обязательной пометкой «Грамматика любви» по адресу: bunin150@rgub.ru
В состав Оргкомитета Конкурса входят эксперты из Российской государственной библиотеки для молодёжи, партнёрских организаций: Интернационального Союза писателей и Союза литераторов РФ, а также представители заинтересованных учреждений.
В качестве Жюри Конкурса выступают известные российские прозаики, поэты и драматурги: Роман Сенчин, Игорь Лёвшин, Андрей Коровин, Александр Гриценко, Евгений Харитонов, Николай Калиниченко.
Координатор Конкурса — Анна Харитонова.
Всероссийский литературный конкурс малой прозы «Грамматика любви» проводится в период с мая по октябрь 2020 года в следующем порядке:
25 мая — начало приёма рукописей;
31 августа — крайний срок подачи рукописей.
Внимание: работы, присланные после указанного срока, рассматриваться не будут.
Сентябрь-октябрь — работа членов Жюри, подведение итогов Конкурса, формирование и публикация шорт-листа на странице Конкурса.
22 октября в день рождения И.А. Бунина состоится объявление и награждение победителей Конкурса.
Лауреаты получают диплом Конкурса «Грамматика любви».
Работы победителей будут опубликованы на сайтах и в изданиях партнёров Конкурса.